Страница 55 из 137
- Я предпочитаю оперировать категорией духа, а не крови, - ответил Родыгин. - Латиняне и саксы - нации металлические, их дух ковкий, быстро восстанавливаемый. Возьмите итальяшку: то он, как петух, распушит перья и в атаку, а то бежит в панике, ну, думаешь, не очухается, а он, глядишь, отряхнулся и снова на рожон прет. А германо-славянский дух кристалличен, ковке не поддается. Он верен себе, противится динамике, изменению, пластике. Консервативный у нас дух, понимаете, в чем фокус весь.
- Я бы все-таки не объединял германский я славянский дух воедино, сказал Зонненброк, - это несоизмеримые понятия...
- Отчего же, - перебил его Штирлиц, - соизмеримые, вполне соизмеримые. Продолжайте, пожалуйста, господин Родыгин, это крайне интересно, все, что вы говорите.
Штирлиц взглянул на Зонненброка, словно говоря: "Слушай, слушай внимательно, спорить потом будешь..."
Здесь, в доме генерала Попова, где собрались белогвардейцы, те, кто уповал сейчас на Гитлера как на единственно серьезную антибольшевистскую силу, надо было слушать все и всех. Штирлиц умел слушать и Друзей и врагов. Конечно же врага слушать труднее, утомительнее, но для того, чтобы враг говорил, он должен видеть в твоих глазах постоянное сочувствие и живой, а отнюдь не наигранный интерес. Понять противника, вступая с ним в спор резкий и неуважительный, нельзя, это глупо и недальновидно. Чем точнее ты понял правду врага, тем легче тебе будет отстаивать свою правду.
- И славяне, и германцы - великие мистики, - продолжал между тем Родыгин, - а ведь ни англичане, ни французы таковыми не являются, хотя у них и Монтень был, и Паскаль. Они семью во главу угла ставят, достаток, дом, коров с конями. А славянину и германцу идею подавай! Революцию контрреволюцию, казнь - помилование, самодержца - анархию с парламентом! Только если для славянина все заключено в слове, в чистой идее и он ради этого готов голод терпеть и в шалаше жить, то германец пытается этой духовности противопоставить Вавилон организованного дела!
- Почему же тогда наши с германцами доктрины столь различны? спросил Марков-второй. - Отчего воюем?
- А это историческая ошибка. Славяне и германцы - два конца одного диаметра.
Почувствовав, что Зонненброк готовится возразить Родыгину, Штирлиц, быстро закурив, спросил:
- Почему вы считаете это ошибкой?
- А потому, что с нами воевать невозможно. Русский народ особый, да и талантлив избыточно. Его, как женщину, победить нельзя. Изнасиловать можно, но разве это победа? Женщину надо победить, влюбив в себя. Россию можно только миром взять, лаской, вниманием. Немка Екатерина взяла ведь. Всех своих царей поубивали, дворян сослали на север, а приехала Софья Ангальт-Цербстская и взяла нацию голыми руками, потому что добром увещевала. И создала государство на немецкий манер: ведь наши губернии не что иное, как русский вариант германских федеральных земель.
- Вы думаете, славянин хотел этого? - задумчиво спросил Штирлиц.
- А бог его знает, славянина-то. Лично я бога хочу, справедливости я хочу, только я не умею государство построить, потому что Обломов я и всякое дело мне противопоказано!
- Что значит "дело"? Это вторично. Сначала идея. А в высшей своей идее государство должно быть абсолютной формой справедливости, - заметил Штирлиц.
- Это по Платону. - В глазах Родыгина появился интерес, он перестал раскланиваться с гостями и впервые за весь вечер внимательно и колюче осмотрел Штирлица. - Но ведь в России не было государства! Не было его на наших болотах! Какое государство на сибирских болотах? Там ведь и дорог не проложишь! Государство - это не просто идея, это обязательно нечто реальное, это воплощение замысла. А того, что в Европе воплотилось в разных вариантах, в России не смогли сделать ни орда, ни немцы. Сколько вы на нас свою "структуру" ни насылали, она в наших болотах по горло тонула. Но задача-то оставалась! Кто-то наше болото должен поднять! Да, мы такие, мы люди пустыни, люди схимы; это не хуже и не лучше, это очевидность. И не воевать вам против нас, а деловито цивилизовывать, ласково приобщать.
"Занятно, он производит впечатление человека, который играет одновременно на гуслях и на тромбоне, - подумал Штирлиц, - пытается быть угодным и махровым черносотенцам, и тем, которые начали прозревать..."
- Вы из дворян? Барон? - спросил Штирлиц.
- Я барон! - Родыгин залился быстрым, захлебывающимся смехом. - Какой же я барон?!
- Уж такой барон, такой барон, - хохотнул и Марков-второй, чем дальше, тем больше злившийся оттого, что немцы обращают на него так мало внимания, выслушивая бред блаженного Родыгина.
- Я разночинец, милостивый государь, разночинец.
- Разночинец - это русский мещанин? - заинтересовался Зонненброк.
- Ну, это весьма вольная трактовка, - не согласился Родыгин, русский разночинец совершенно не похож на немецкого мещанина, ибо тот подчинен категории дела и мечтает стать буржуем, а русский разночинец тянется к аристократам духа, чтоб от работы, которая мешает рассуждать, подальше, подальше.
- Это именно то, что я хотел услышать, - сказал Штирлиц. - Поближе к аристократу. Но ведь русская аристократия тяготела к французской мысли. К английской...
- Нет. Англичане с их невероятным, непостижимым аристократизмом куда как больше обижали нас, чем немцы. Они тонко обижают, а ведь наш аристократ, дворянин наш, натура артистическая, обиду чувствует остро. Мужик - нет, он английскую обиду и не поймет, потому что слишком изощренна, но ведь не мужик иноземца в Россию звал; варягов князья звали, на немках и англичанках цари женились. Любовь к французам была, это вы правы. Но мы, дворяне наши, любили их только потому, что с ними о с о б о соприкасались. Они для нас вроде прекрасной дамы были. С немцами-то общались непосредственно, а француз за вами; француз - настоящий иностранец, к нему через всю Европу надо переть. Когда Наполеон к нам пришел, что вышло? Вода и кислота. Не соединилось, синтеза не вышло. Мужик мгновенно в леса ушел, потому что француз для него - цыган, европейский цыган.
Зонненброк вдруг рассмеялся и повторил:
- Европейский цыган! Великолепно сказано!