Страница 42 из 137
- Я заказал себе салат, окрошку и гречневую кашу с гусем. Я помню эти названия так хорошо, словно это было вчера. Я помню вкус этой пищи - вкус сытости и лени! И я подумал тогда: "Эта громадная страна с ее богатствами, принадлежащая недочеловекам, бренькающим на балалайках, стоит - молча и угрюмо - на границах с государством германской расы. Если бы их необъятные земли обрабатывались немецким плугом и урожай собирался германским серпом, сколь сильны бы мы стали! Зачем больная мысль о колониях, думал я. Зачем сражение с Англией?! Союз с Англией против России, союз с державой морей, которой нечего делить с будущей державой материка, с державой немцев! Ну, хорошо, возразил я себе тогда, а если союз с Россией против Англии? Нет, ответил я, это нонсенс! Если уже сейчас Россия исподволь, постепенно через своих европейских наймитов - чехов - дурачит австрийцев, если славянское влияние проникло в немецкоговорящую Вену, о каком союзе может быть речь?! Если Россия станет могучей, она перейдет от молчания к диктату, от пропаганды борщом к пропаганде штыком! Нет и еще раз нет! Потомство проклянет Черчилля за то, что он так утонченно гадил идее германо-британского союза, пользуясь младенческим слабоумием древнего Чемберлена. Удар, который сокрушит Россию, приведет в Лондоне к власти тех здравомыслящих политиков, которые низвергнут Черчилля вместе с прогнившей идеей продажного британского парламентаризма. Придет вождь, который скажет саксам: "Смотрите на континент - там наши братья! С ними - к победе над силами гуннов!" Я помню, как тяжелая брезгливая ненависть вошла в меня, когда юркий чех поставил передо мной тарелку с бело-зеленым русским пойлом. Он сказал на их диком языке: "Приятного аппетита", - но я оборвал его: "Извольте говорить на языке нашего государства!" Он ушел, приниженный. Я подумал, глядя ему вслед: "А может быть, я слишком жесток? Может быть, он отец троих детей и уносит им из этой кормушки поздней ночью куски хлеба, и дети хватают эти объедки худенькими ручонками и жадно их поедают?.." Но я решил, что дух мой будет твердым, ибо он принадлежит не мне и не моему сердцу, ранимому людской болью, а нации германцев, которая должна владычествовать в мире, потому что только ее кровь, мозг и мускулы могут принести этому миру истинную свободу. "Да, мне придется, - сказал я себе тогда, - открытыми глазами смотреть на уничтожение людей, которые говорят на чуждом нам языке варваров. Да, возможно, сердце мое содрогнется от боли и глаза исторгнут слезы. Но пусть оно разорвется, мое сердце, пусть глаза ослепнут от слез, если им суждено видеть смерть, - пусть бы только росло и мужало племя германцев, наше с вами племя... Можно ведь привести к власти в Белграде, Варшаве, Праге других лидеров, можно! Можно заставить их клясться в любви к великой Германии. Но разве государственность или идея определяют реальность силы? Чепуха! Бред кудрявых апостолов от марксизма! Как бы ни клялся этот лидер в любви ко мне, он всегда останется славянином, человеком другой, низшей расы! Лишь раса, лишь кровь определяют все в этом мире, а никак не идея. Нет хорошего или плохого славянина! Есть просто славянин! Есть ли талантливый славянин - композитор, поэт, художник? Есть! Именно такой славянин опаснее всего, ибо он рождает и хранит дух. Страх - вот что ломает аристократов духа. Поэтому удар должен быть нанесен прежде всего против славянских талантов! Нации, которые не могут рождать дух, призваны покориться, прежде чем вымереть или превратиться в здоровых, хорошо организованных рабов. Поэтому, Кейтель, в первый же день югославской кампании необходимо нанести такой страшный удар по этому племени славян, чтобы их потомки замирали в страхе, встречая германца, их руки непроизвольно тянулись к кепке или папахе, чтобы сорвать ее в поясном поклоне перед победителем. Помните, друзья, опыт предстоящей кампании важен как лаборатория в исследовании возможностей славянского духа, учитывая предстоящую русскую кампанию... Если дорога в ад вымощена благими намерениями, то, быть может, путь в земной рай надо пройти по трупам?
Фюрер хотел сказать что-то еще, но неожиданно для всех поднялся и быстро вышел из комнаты. Следом за ним столовую покинул Борман.
"Пошел записывать, - понял Розенберг, - все-таки рейхслейтер устроился лучше всех - он постоянно соприкасается с гением или с его мыслью".
Вернувшись к себе, Риббентроп продиктовал телеграмму, которую попросил зашифровать и немедленно отправить Веезенмайеру:
"Ускорьте контакты с лидерами усташей. Помните, что чем страшнее
будет террор возмездия против изменников сербов, продавшихся Лондону,
тем униженнее оставшиеся в живых приползут к сапогам немецких солдат.
Удар должен быть нанесен выборочно - и по тупой массе, по толпе, и по
носителям духовных ценностей. В последнем случае необходимо
ликвидировать всех инакомыслящих хорватов еще более непримиримо, чем
сербов, ибо, дай мы тлеть углям неуправляемого хорватского духа,
возгорится пламя неповиновения среди тех, кто должен стать на
какое-то время карателем сербов..."
Розенберг отправил шифровку своему непосредственному представителю в Загребе - Вальтеру Малетке. Ее содержание резко отличалось от телеграммы Риббентропа.
"Вам надлежит, - писал он своему сотруднику, - сделать Мачека не
просто нашим союзником; следует провести с ним такого рода
подготовительную работу, чтобы в надлежащий момент он смог объяснить
миру гнев хорватов против сербского засилья, и не просто объяснить
этот гнев, но обосновать его теоретически, исходя из посылов нашей
расовой теории. Эту работу вам надлежит проводить исподволь,
настойчиво и энергично, не вмешивая в нее других представителей
рейха, занятых по долгу службы в Загребе".
Кейтель продиктовал приказ генерал-фельдмаршалу Листу:
"Сотни самолетов должны обрушить на столицу Югославии тысячи
тонн бомб в первые часы вторжения. Бомбардировка имеет не столько
стратегическое значение, сколько демонстративное - как удар возмездия
и кара страхом".