Любовники моей матери

Светлана Семионичева

Любовники моей матери

Часть первая. Пролог

Наверняка терять близких тяжело в любом возрасте. Я часто слышала от случайных людей, желавших принять участие в моей судьбе, странную фразу «хорошо, что хоть не в два года». Мне это всегда казалось глупым, ведь если бы я потеряла мать в два года, скорее всего мне не удалось бы даже приблизительно запомнить, как она выглядит, а уж тем более понять, что она собой представляет. Возможно, у меня не было бы такого счастливого детства, я бы с малых лет чувствовала себя обделенной и выросла бы с этим ощущением, но не было бы такого резкого горького чувства утраты, когда слишком хорошо понимаешь, кого ты потерял.

Лишиться матери в двенадцать лет, все равно как если бы тебе выключили солнце на небосводе. Мое личное солнце было ярким, теплым, вдохновляющим и завораживающим атрибутом счастливой жизни, светившим круглый год. Где-то я прочитала, что с утратой солнца на земле наступит вечная мерзлота. С моей землей произошло именно это.

Мама часто в шутку, но с угрозой обещала нам с папой и бабушкой, что мы оценим ее только после смерти. Как она была права! Я пропускала мимо ушей все, что она пыталась вложить в мою легкомысленную голову, зачем, ведь мама здесь, рядом, надо будет – еще раз объяснит. Теперь я перебираю ее наставления как Кощей Бессмертный свои бесчисленные сокровища. Я развешиваю их по стенам своей души, как картины в музеях, а потом частенько захожу – любуюсь.

Возможно, если бы она и сейчас была со мной, мы вступили бы в полосу взаимных раздражений и неразрешимых противоречий, я бросилась бы на личном опыте опровергать все, чему она меня пыталась научить. Но волей судьбы этого не произошло, поэтому мне не с кем бороться, нечего и некому доказывать, и я в отличие от моих ровесниц застрахована от поступков назло. Может быть, именно поэтому мне все так легко дается, во всяком случае, легче, чем моим подругам, проверяющим все родительские советы на собственном горьком опыте. Я ничего не проверяю, а доверяю всему, что когда-то услышала от мамы и еще ни разу не пожалела об этом.

Я очень хочу быть похожей на нее. Она говорила парадоксальную вещь, что ей не хватает рядом такого человека, как она сама. «Вот бы мне такую же подругу или сестру, такую же мать или дочь, как я сама, я была бы счастлива. Если бы еще можно было встретить такого мужчину». Окружающим такие слова казались чем-то вроде богохульства, она вообще очень рискованно обращалась с религиозными догматами, за что бабушка частенько махала на нее руками «чур меня, чур меня», что было, в свою очередь, совершенно по-язычески.

Мама преподносила себя религии как подарок, если уж быть завоеванной какой-то концессией, то, как центральный вымпел, как золотой кубок, а вера, облаченная в рясу, хотела видеть ее обыкновенным винтиком в своей многоуровневой машине, что, конечно же, было не для нее. За всю свою жизнь она так и не стала партийной, одновременно причисляя все мировые религии к политическим партиям, борющимся за многочисленных избирателей. Вечная жизнь и отпущения грехов были соответственно депутатскими обещаниями, раздаваемыми накануне выборов. При том она очень трепетно относилась к высшим силам, объясняла мне, что нужно верить не в Бога, а верить Богу, то есть доверять ему и принимать от него все, как должное. Она предпочитала общаться с Всевышним без посредников, и когда я изредка замечала у нее отсутствующее выражение лица, мне казалось, что в эти моменты она разговаривает со своим Богом, прося у него прощения за прегрешения, объясняя свои поступки или обращаясь с просьбой.

Мама родила меня в двадцать лет, а через неделю, когда мы выходили из роддома, ей как раз исполнился двадцать один. Они поженились с отцом очень быстро, познакомились на майские праздники и через месяц расписались, тем более что скоро стало понятно – наедине я их уже не оставлю. Впоследствии мама объясняла мне, что выбирала не себе мужа, а мне – отца. «Я все равно с любым человеком уживусь, а тебе нужен был самый лучший».

Так вот, до папы у мамы была бурная личная жизнь. Это никогда не скрывалось, а всегда подразумевалось. В нашем доме с самого начала существовали люди, некогда страстно влюбленные в маму. У мамы была потрясающая способность делать их друзьями семьи. Я не слезала с рук дядь Андрюш, Леш и Дим, папа изредка возмущался, советовал им начинать жить, наконец, своей жизнью и заводить свою семью, а мама уговаривала его как победителя быть великодушным с побежденными. Я, мало вникая во все сложности и перипетии тонких, чтобы не сказать «высоких» отношений папы с мамой и ее «свитой», была чрезвычайно довольна таким разнообразным мужским обществом, так как все комплименты, которые в папином присутствии маме сделать было неудобно, доставались мне, и я с самого раннего детства привыкла к атмосфере обожания и восхищения.

Поэтому, когда с маминым уходом утихли шумные компании, прекратился легкомысленный флирт и все великовозрастные поклонники, которых я привыкла считать своими, плавно отошли от нашего дома, мне стало вдвойне холоднее. Отец этой ниши заполнить не мог: будучи по природе своей человеком замкнутым, без мамы он окончательно отгородился от внешних раздражителей.

Конечно, скоро у меня самой начались походы в кино, свидания, ночные звонки, но это все казалось мне несерьезным и очень хотелось возродить тот необъяснимый лоск, который одна мама умела привнести во взаимоотношения с людьми.

Мой папа всегда был немногословен. Когда была жива мама, все еще как-то с ее слов разбирались в отцовских ощущениях, поскольку она знала его, что называется, «как облупленного». Все знакомые прошли через удивление, когда по одному нахмуриванию брови или выпячиванию нижней губы мама соглашалась или отказывалась в ответ на какие-то предложения от имени папы и никогда не ошибалась. Сколько раз я наблюдала такую картину. Едем в машине, папа молчит. Все вроде бы нормально, но так может показаться только постороннему человеку.

– Ты чем-то расстроен, дорогой? – мама начинает подбираться издалека, – что-то случилось? Что тебе не понравилось, солнышко?

Папа делает вид, что все в порядке, но я уже знаю, что стоит им минут десять посидеть на кухне вдвоем, как папа разродится гневной тирадой, чаще всего сопровождаемой заливистым маминым смехом, чем и исчерпывался обычно весь инцидент. Мама умела руками разводить все папины сомнения и переживания, после чего он ходил сконфуженный, но довольный и к нему можно было подходить с любой просьбой. Хотя, естественно, все основные решения в семье принимала мама. К папе я чаще всего подходила за деньгами, зная, что он не пустится в расспросы, куда и зачем ушли предыдущие финансовые вливания.

К чему я все это говорю? В терзающем меня вопросе самоопределения папа, со свойственным ему неумением выражать свои чувства, и бабушка, всегда некоторым образом оторванная от реальности, все видевшая в искаженном эзотерическом смысле, вряд ли могли мне помочь. Папа как-то рассказывал, что при жизни бабушка с мамой не очень ладили, часто спорили и не могли ужиться вместе. После смерти бабушка маму явно канонизировала в своем обширном пантеоне и не позволяла слова резкого о ней сказать. Но мне не нужна была мать святая, я как раз дорого бы отдала, чтобы узнать её со всех сторон, целиком и полностью, как сказала бы бабушка.

Я заметила, что у женщин, неважно, подруг или сестер, был разного размера зуб на мою мать, что только укрепило мое желание докопаться до истины. «… Марине на самом деле повезло с Борисом, не каждый мужчина выдержит тот бордель, который существовал у вас дома: толпа народу, вечно кто-то приезжает, живет, телефон разрывается, а сколько мужиков вокруг нее крутилось. Борис на все смотрел сквозь пальцы, он ей верил, ха-ха!» Так говорила, поджав губы, мамина какая-то там сестра, которую мой отец, кстати сказать, никогда не любил.

Он вообще мало кого любил, можно даже сказать, никого не любил, кроме моей матери и меня. Он всегда хотел, чтобы родилась девочка, никогда мальчик, чтобы не было соперника, и каждый раз, когда мы с мамой выходили вечером его встречать после работы или давали ему по кусочку чего-нибудь вкусного или просто мурлыкали, прижавшись носом к его плечу, он повторял, как он был прав в своем желании иметь дочку.