Страница 40 из 51
Глеб невольно напрягся. Скулы Дзиро выдались ещё резче, шерсть Баюна сверкнула. Ну а «сказка» продолжалась:
— Тхраагш славился тем, что подчинял других духов; он был одним из сильнейших спиритусов того времени, а чтобы стать ещё сильнее, пил человеческую кровь. Именно таких, как он, в неволшебке зовут демонами, и я даже не удивлюсь, если Тхраагш стал причиной появления пары дюжин легенд. Против подобных ему монстров есть амулеты, но юноша, призвавший Тхраагша, обещал снять свой амулет и отдать часть собственной крови в обмен на услугу — прекращение войны. Дух согласился и сделал всё так, как велел ему юноша: он похитил двоих детей — мальчика и девочку… сына и дочь обоих вождей враждовавших племён. Затем Тхраагш явился к вождям и дал им выбор: либо те заключат мир, либо живыми они своих отпрысков не увидят. И вожди его послушались. Ради чужих детей они не мирились годами, а ради своих договорились за день.
— Узнаю людей, — вставил Баюн.
— И что было потом? — тихо спросил Глеб.
— Дети вернулись к вождям, а Тхраагш пришёл за расплатой. Юноша сделал, что обещал — лёг на траву и вскрыл себе вену. Всю его кровь дух не взял бы: у них был уговор, что мальчишка не умрёт. Но в племени узнали, кто виновник похищений, и вместо благодарности решили наказать их: в разгар ритуала из-за деревьев вышел шаман — отец парня — и на лбу собственного сына начертил руну. В тот момент дух ещё пил его кровь; они с мальчиком были связаны, а руна связала их окончательно… она фактически связала их души, заодно и лишив их возможности сопротивляться. Потом шаман провёл обряд, нанеся ту же руну на камень, чтобы он стал для них тюрьмой: души мальчишки и Тхраагша, освободившись от плоти, оказались в куске гранита. Вечность в заточении — вот на что их обрекли.
Повисла тишина. Глядя на Повелителя, Глеб переваривал услышанное.
Руна связала их души… то есть они стали едины. А в Танабэ кровь Повелителя сбила с ног и духов, и людей. Дею это удивило, но теперь-то всё ясно: он и спиритус, и человек!
— Как вы уже поняли, сыном шамана был я, — закончил Повелитель. — Я остановил войну, и меня отблагодарили, соединив с призванным мною спиритусом… превратив в бестелесное существо, заточённое в камне… И сделал это мой отец.
Глеб, Дзиро и Баюн молчали.
— Я лишь хотел мира, — сказал Повелитель. — И до сих пор хочу.
Любопытство смешалось в Глебе с жалостью:
— Как же вы выбрались? И…
— И не сошёл с ума? — прозвучало с сарказмом. — Гранитный камень, где я был заперт, отнесли на скалу. Со временем руна на нём ослабла, и я смог проникать в разум птиц, гнездившихся у вершины. Лишь это меня и спасло: трудно заскучать, когда видишь мир с высоты птичьего полёта. А если мне это надоедало, я засыпал — бывало, что на годы, а иногда и на века.
Повелитель замолчал, будто собираясь с мыслями. Ни Глеб, ни Дзиро, ни Баюн не сводили с него глаз.
Через несколько мгновений он продолжил:
— Полвека назад кусок гранита, ставший моей темницей, нашли маги и продали коллекционеру, приняв камень за артефакт. Я оказался на полке с другими камнями, среди которых был особый… Чёрный алмаз, спрятанный в музыкальной шкатулке.
— Шкатулка Шарского… — проронил Глеб. — Дея говорила, у него был ассистент, сбежавший со шкатулкой…
— И с одним из трёх алмазов, — подтвердил Повелитель. — Знаете, почему шкатулку не нашли? Ассистент Шарского продал её тому же богатею, в чьём доме очутился я, так что эта шкатулка преспокойно лежала в частной коллекции, в подвале особняка, куда не было доступа посторонним. Но владелец коллекции вскоре умер, а его дочь оказалась такой дурой, что позволила горничным спускаться в подвал, где хранились артефакты. По счастливой случайности, — а может, благодаря провидению — среди тех горничных была и Агапия.
— Кали?.. — вырвалось у Глеба.
— Стать Кали ей предстояло позже, — возразил Повелитель. — В то время она была простой служанкой. Агапия часто убиралась в подвальной комнате, куда меня принесли, и я мог за ней наблюдать. В первый же день я понял, что её что-то гложет — это было ясно по её ауре. Забегая вперёд, скажу, что я оказался прав: сын Агапии долго и тяжело болел. Всё было настолько плохо, что её муж с ней развёлся, предпочтя во втором браке завести здоровых детей, чем ухаживать за больным в первом. О Зауре заботились Агапия и её мать… Но забота не спасла бы его, потому что он умирал: болезнь Заура не могли лечить даже маги.
Новая пауза длилась дольше. В лучах солнца плыла пыль, по полу кружил мрак — тени духов, летающих за окнами.
Повелитель снова заговорил:
— Аура Агапии источала отчаяние, которого я не мог не заметить. Я искренне её жалел, но её боль была мне на руку — ведь запершую меня руну могло стереть лишь чернотворство: чья-то пролитая кровь. И я нашёл кандидатку в палачи.
В Глебе всё содрогнулось, когда он это услышал.
— Я лишь жаждал свободы, — словно оправдываясь, сказал Повелитель, — но без жертвоприношений руна не стёрлась бы. Юноша, которым я когда-то был, противился этому, — но не Тхраагш: во мне спорили две сущности, и сущность духа победила. Я проник в разум Агапии, пока она протирала полку: объяснил ей, кто я, и обещал спасти её сына в обмен на помощь.
— На убийство, — ввернул Баюн.
— И не на одно, — уточнил Повелитель. — Я объяснил Агапии, что ей придётся убить троих… для начала, а затем обагрить камень их кровью. Агапия побледнела, но не ушла — ради сына она была готова на всё. Тем же вечером она выкрала камень, а с ним и прочие артефакты, хранившиеся на полке: ей предстояло пуститься в бега, а значит, нужны были деньги… Так к нам и попала шкатулка Шарского со спрятанным в ней алмазом — первым из трёх.
— И Кали стала убивать, — произнёс Дзиро.
— Начав с отца Заура, — Повелитель наконец развернулся к ним лицом. — Бросить своего ребёнка, пусть даже больного — последняя гнусность. Агапии самой хотелось его прикончить.
Глебу казалось, что в зал проник холод, а Повелитель продолжал:
— Кровь второй жертвы дала мне свободу, кровь третьей вернула тело шаманского сына. В нём слились магия человека и духа — прежде такого не было ни с кем. Я был ещё слаб, но мог пробить взглядом бетон. Данное Агапии слово я сдержал и спас Заура эликсиром из своей крови: из-за неё он умеет часть того, что могу я — читать мысли и ментально воздействовать на других. Однако он больше не растёт, а его умственное развитие замедлилось. Но главное, появилась злоба: Заур ломал игрушки, делал больно животным, даже кусал мать… Побочный эффект эликсира, ставший неприятным сюрпризом.
Повелитель замолчал, а в Глебе нарастал ужас.
— Но зачем было продолжать убийства — ведь вы же освободились?..
— Чтобы поддержать в Зауре жизнь: без жертв эликсиры чернотворцев слабеют. Это я дал Агапии третий глаз — Око, которым вижу сам: так проще контролировать обряды. А ещё у нас есть цель, — тут в глазах Повелителя вспыхнул азарт, а его голос зазвучал воодушевлённо: — Эта цель возникла не сразу, но со временем… возникла благодаря шкатулке, взятой Агапией впопыхах. К счастью, мы её не продали — вовремя поняли, что она собой представляет. Шкатулка Шарского позволит нам сделать то, что мы планируем уже много лет; но осуществить эти планы сможет лишь долгожитель, а без жертвоприношений Агапия состарилась бы… так что мы вынуждены приносить жертвы.
Глеб вспомнил аварию, приковавшую его к креслу.
— Что за цель может оправдать чернотворство? — с яростью процедил он. — Мир во всём мире? Лекарство от рака? Покорение гиперпространства?
Вместо ответа раздались шаги. Вошла Кали с Зауром на руках — кажется, спящим — и большой сумкой на плече:
— Ёкаи ждут… — она глянула на Повелителя.
— Мы скоро закончим, — бросил тот.
Кали опустила сына на маты. Дзиро смотрел на неё с ненавистью.
— Вам знакомо слово «распутье»? — неожиданно спросил Повелитель.
Глеб растерялся:
— То есть перекрёсток?
— Верно. Но применительно к ней, — Повелитель кивнул на шкатулку, — это перекрёсток во времени или момент главного в жизни выбора: порой мы делаем его, не зная, что он определит нашу судьбу. Моё распутье — это день, когда юноша призвал Тхраагша. Я совершенствовал шкатулку сорок лет… с тех пор, как выбрался из заточения. И всё для того, чтобы она вернула меня в тот день.