Страница 2 из 5
Со времен Панофского вышли тысячи книг и статей, посвященные Босху. Однако значение многих его работ до сих пор вызывает споры. В первую очередь это касается самого странного из его творений – триптиха, известного как «Сад земных наслаждений» (рис. 4). Историки не сходятся в том, изобразил ли он на центральной панели царство безгрешности – земной рай, где нет ни голода, ни стыда; идеальный мир, в котором люди могли бы жить, если бы не ослушались Божьего запрета и не отведали плод с Древа познания добра и зла; или – что все же более вероятно – царство страстей и пороков, которые овладели человеком после грехопадения и ведут его в ад, изображенный на правой створке триптиха[12].
Однако и в работах на традиционные церковные сюжеты у Босха встречается множество иконографических «аномалий». И часто вовсе не очевидно, вкладывал ли он в привычные для средневековой иконографии образы тот же смысл, что его предшественники и современники.
Эта небольшая книга продолжает мои исследования, посвященные средневековым знакам инаковости и приемам демонизации еретиков и иноверцев. В ее фокусе всего один образ – «Поклонение волхвов», написанное Иеронимом Босхом. Оно интересно тем, что в нем маркеры принадлежности к миру зла, которые применяли многие поколения фламандских, немецких или французских мастеров, были переработаны на новый и ни на кого не похожий лад. Правы ли Лотта Бранд Филип и Дебра Стриклэнд в том, что Босх превратил торжество Богоявления в сцену, где новорожденному Христу угрожают силы зла? Да и мог ли художник на рубеже XV–XVI вв. «вывернуть наизнанку» столь важный церковный сюжет?
Я предлагаю рассмотреть «Поклонение волхвов» в деталях и разобраться в том, что в его иконографии было типично, а что уникально. Однако важно помнить о нескольких простых принципах, которые учат нас осторожности и удерживают от слишком категоричных выводов. Визуальное послание не сводится к сумме его частей; смысл, заложенный художником и (или) его заказчиком, необязательно совпадает с тем, что в изображении видят зрители – его современники; визуальное высказывание по своей природе открыто к большему числу толкований, чем слово – изреченное или записанное. В иконографии многое строится не на простом символизме (лилия = чистота и девство; пеликан = самопожертвование и искупление и т. д.), а на перекличках между персонажами и предметами, на игре знакомого и незнакомого, на амбивалентности многих деталей[13].
Рис. 4. На левой створке изображен райский сад, в котором Господь представляет проснувшемуся Адаму его жену Еву, а на правой – преисподняя, где демоны истязают грешников. Ад – антоним Эдема. Слева в центре – розовый фонтан, источник жизни (fons vitae). На том же уровне справа – демоническая конструкция, соединяющая человеческое лицо и яйцо-таверну (или бордель), которая высится на стволах-ногах. Слева внизу стоит Бог-Творец, справа на том же уровне восседает Сатана, пожирающий и извергающий нечестивцев. Загадочнее всего выглядит центральная панель. Изображенный на ней пейзаж, заполненный нагими мужчинами и женщинами, продолжает райский. Однако странные действа, которым они предаются (любовные игры и хороводы верхом на зверях), вероятнее всего, воплощают все лики чувственности – путь в преисподнюю.
Иероним Босх. Сад земных наслаждений, ок. 1495–1505 гг.
Madrid. Museo Nacional del Prado. № 2823
Например, пытаясь «расшифровать» значение реальных и фантастических животных, которые изобиловали в декоре романских и готических храмов, на полях рукописей и на множестве других предметов, медиевисты обычно обращаются к бестиариям. Эти энциклопедические тексты описывали облик и повадки зверей, рыб, птиц, «гадов» и насекомых, а затем предлагали им богословское или нравственное толкование. Скажем, в длинных рогах горного козла (его иногда отождествляли с антилопой) видели указание на Ветхий и Новый заветы, которые помогают человеку сражаться с грехами. Трудолюбие муравья, запасающего зернышки на зиму, напоминало христианину о том, что ему в этой жизни требуется «запасти» добрых дел и праведности, чтобы спасти свою душу в мире ином. Слон, который, как утверждали, не имеет в ногах суставов, а потому спит стоя, олицетворял гордецов, отказывающихся преклонить колена перед Господом[14].
Однако подобные толкования, в которых мир природы превращается в словарь богословия и морали, не означают, что во всех изображениях животных, которые дошли до нас от Средневековья, было заложено какое-то символическое послание. Как напоминает французский медиевист Пьер-Оливье Диттмар, многих существ, которые можно встретить на стенах храмов, расписных потолках, полях рукописей, оружии, мебели и других предметах, не найти в бестиариях. Их трудно отнести к конкретным видам и наречь каким-то именем, известным из энциклопедий или литературных текстов. Не стоит воспринимать все средневековые изображения как символы-«буквы», которые складываются в ясные высказывания о Боге, человеке, добродетелях и грехах.
Многие фигуры функционировали в совершенно другом регистре. Переплетающиеся звериные тела, хищники, пожирающие добычу, псы, преследующие хищников, или скалящиеся морды придавали зданиям и предметам, на которых их вырезали или писали красками, декоративное изобилие, услаждали взор, демонстрировали высокое положение их владельцев или защищали от нечистой силы. Они славили любимые занятия рыцарского сословия – войну и охоту, а также качества, которые оно больше всего ценило: отвагу и силу[15].
Не все зооморфные образы, которые в средневековой иконографии ассоциировались с дьяволом и царством тьмы, можно «прочесть», облечь их послание в слова. В них не обязательно искать указание на конкретный порок: алчность или распутство, гордыню или двуличие. Достаточно того, что они напоминали о силах зла, осаждающих человека, и создавали ощущение угрозы.
Завороженно вглядываясь в фигуры демонов и других гибридных созданий, собранных Босхом из всех мыслимых материалов, в его зверолюдей, древорыб и птицекораблей, размывающих границы между живой и неживой природой, животными, растениями и человеком, историки часто их интерпретируют по принципу конструктора. Если фигура собрана из множества элементов, надо узнать, как они использовались и как толковались в средневековой иконографии. Потом, чтобы выяснить смысл целого – предполагают они, – предстоит сложить значения частей. Логика в целом здравая, но порой заводит слишком далеко.
Возьмем один случай. В глубине «Искушения св. Антония» рыбина, одетая в красный «футляр», напоминающий заднюю часть кузнечика, саранчи или скорпиона, пожирает другую рыбку, помельче (рис. 5). Дирк Бакс, один из самых авторитетных толкователей Босха, давно показал, что многие его образы строятся как буквальные иллюстрации к фламандским пословицам или идиоматическим выражениям, своего рода визуальные ребусы или материализованная игра слов – его первым зрителям она, вероятно, была ясна, а от нас чаще всего ускользает[16]. Так что прожорливая рыба, вероятно, отсылает к известной пословице «Большая рыба ест маленькую», т. е. сильный пожирает слабого, а слабый – слабейшего. Вспомним рисунок Питера Брейгеля Старшего (1556 г.), где из вспоротого брюха мертвой рыбины вываливаются десятки съеденных ею рыбешек, у каждой во рту – более мелкая рыба, а у той – совсем крошечная[17]. Мир жесток. Так что, возможно, и у Босха рыбина напоминает об алчности и ненасытности.
12
О «Саде земных наслаждений» см., к примеру: Wirth 1988; Jacobs 2000. P. 1038–1041; Silver 2001. P. 641–645; Belting 2005; Blauensteiner 2016; Koerner 2016. P. 179–223; Falkenburg 2016; Бозинг 2001. С. 50–60; Косякова 2019. С. 161–180. Вероятно, этот триптих в 1517 г. висел во дворце Нассау в Брюсселе. Несмотря на то что по форме он напоминает алтарный образ со створками, вряд ли он предназначался для церкви. Перед нами скорее дидактическая аллегория, призыв задуматься о грехопадении, искушениях плоти и неизбежной каре, которая ждет грешников на том свете.
13
Баше 2005. C. 159–163. См. также: Baschet 2008. P. 166–188.
14
Pastoureau 2019. P. 82, 93, 215–217.
15
Dittmar 2009. P. 64–70.
16
См.: Bax 1979.
17
Roberts-Jones, Roberts-Jones 2011. Fig. 16, 17.