Молчание любви

Ларисы Ивановны здесь не оказалось. Аня на всякий случай заглянула во все уголки, но в старинных залах было пусто, только лица благородных дам взирали с портретов на опущенные занавеси, на круглый стол из деревянной мозаики и стулья с резными птицами на спинках – и вслед своим шагам она почти слышала шелест их пышных юбок. Одна из дам, в неповторимой рокотовской дымке, всегда смотрела на нее особенно внимательно. Этот портрет был гордостью коллекции. Аня незаметно кивнула даме и поспешила назад.

– Мурашова в запасник ходила, потом побежала в дирекцию, а после на «конюшню» собиралась, – сказала ей пожилая смотрительница у входа.

И повезло же Ларисе Ивановне, когда она впервые пришла сюда после МГУ! Усадьба оживала, коллектив только набирался, начиналась специализация, и молодым поручали основные средства. Как важно попасть сразу на настоящее дело! Лариса Мурашова взяла бесхозную живопись, которая до семидесятых годов вообще не выставлялась. Все, что сейчас видят посетители в старинных залах – в сердце музея, – создано ею с нуля, все интерьеры с их интимностью усадебной жизни, где картины, для таких уголков и писавшиеся, не казенно «выставлены», а привычно живут в согласии с обстановкой…

Приземистое двухэтажное здание в стороне – бывшая конюшня, а сейчас – выставочный зал, где устраиваются новые выставки в отличие от постоянных в барском доме. Аня взбежала на крыльцо.

– Вы здесь! Ну что?

– Как всегда – ничего, – невозмутимо отвечала Мурашова, стремительная и не по возрасту моложавая, с резкими чертами лица и короткой стрижкой. – Как всегда, в толк не возьмут, зачем бы нам покупать полотно Рябушкина.

Самым главным своим делом сама Лариса Ивановна считала вовсе не старинные залы, а собирательство современной коллекции, которым она параллельно занималась все эти годы. Чиновники того времени, конечно, такую задачу перед ней не ставили. Мурашова сама поставила ее, и авторы, которых она тогда отыскивала – естественно, не на официозных выставках, – вошли сейчас в обойму ведущих мастеров. В советские времена приходилось доказывать, что государственные деньги тратятся не зря и что искусство не бывает местечковым и надо собирать работы не только подмосковных художников, и много чего еще приходилось объяснять и доказывать, но тогда давали деньги. А сейчас их не давали, и уже очень давно, хотя упрямая Мурашова продолжала делать заявки в комитет по культуре. И получать отказы, вот как сейчас.

– Не дали денег, – жестко повторила она. – Обидно, так много хороших вещей, и опять уйдут мимо госколлекций. Ладно, Аня, что нам горевать – нам зато Кудряшова дарят, сейчас звонили.

Рассчитывать по большому счету можно было только на дары – но дары не прекращались. Мурашова была известна, попасть в собрание ее музея считали за честь – и те, кто сотрудничал с ней уже по двадцать лет, и молодые. Только за последние три года прибавилось больше ста работ. Чтобы отблагодарить художников, Лариса Ивановна и затеяла новую выставку, которую они с Аней уже почти подготовили.

Аня четыре года назад пришла сюда на практику, потом – писать диплом. Да так и осталась, прилепившись к Ларисе Ивановне и сделавшись буквально ее тенью.

– Кажется, все готово, – критично оглядев зал с работами братьев Волковых, сказала Мурашова и перешла в следующий, с Белютиным и Поманским. – Здесь тоже ничего. Освещение надо еще раз проверить… Ну вот, а говорили: айсберг, айсберг… Партийные работники мне вдалбливали в свое время, что музей – это айсберг, – пояснила она Ане, – и только вершина должна быть видна. Бог, мол, с вами, приобретайте, храните все это, но не выставляйте. А тогда зачем приобретать? Собрать и поставить в фонды – это одно. А так всегда хотелось выставить!

И хотя Белогорский музей давно не был айсбергом, каждую новую выставку Лариса Ивановна ощущала как личную победу.

– Через две недели можно открываться, – решила она, – приглашения уже подготовлены, только дату вставим. Как раз успеем закончить третий зал. А ты сегодня какая нарядная, во всем новеньком.

– Да это из сундука, – махнула рукой Аня.

Отыскав в маминой кладовке свою дипломную работу для Карины, она вдруг наткнулась на сверток с вещами десятилетней давности, которые бережливая мама, когда-то сказав, что выкинула, на самом деле припрятала. И как это оказалось кстати! Аня примерила джинсы и кофточки, считавшиеся некогда старыми, и они оказались очень даже ничего. Главное, в аккурат. И даже морально вроде бы не очень устарели… А то всю голову сломала: совсем тепло уже, что надевать? Заранее она ничего не любила запасать, и даже босоножки осенью, в еще благополучные времена, выкинула, легкомысленно решив, что потом все купит новое и модное. Кто же знал, что жизнь пойдет под лозунгом: «Ерунды не покупать»? Ладно, выкрутилась! Конечно, не роскошь, не дама на портрете, но…

Аня пригляделась к белютинской «Женщине с ребенком», висевшей на почетном месте. Очерченная, словно одним быстрым движением, широкой разноцветной полосой, она так плавно склонялась над своим абстрактным младенцем, и нежный профиль так знакомо затуманился…

– Лариса Ивановна, я крамолу сейчас скажу. Может, мне мерещится? Но ваша любимая «Женщина» похожа на рокотовскую даму.

Мурашова подошла, прищурилась.

– Посмотрите на лицо, она в таком же «далеке». Правда!

– Я же говорю, освещение надо проверить. Разные эффекты могут быть… Пора по домам. Наверное, только Калинников у ворот остался да мы.

Так по-настоящему звали Очарованного Странника.

– А что, если его когда-нибудь выставить? – тихо предложила Аня. – Когда я вспоминаю все, что у него видела, неплохая экспозиция выстраивается. Мне кажется, многим интересно было бы…

Лариса Ивановна всегда отвечала конкретно. Она только на секунду задумалась.

– Хочешь сама сделать выставку? Созрела? Хороший музейщик обычно долго созревает. Калинников наивен, но стоит подумать. Не сейчас, конечно.

– А когда?

– Сама считай. «Современники» два месяца простоят, август – не выставочный месяц. Потом проект директору надо достойно представить, не как детский лепет. Твоя идея – продумывай.

Странник у ворот действительно еще работал – ловил оранжевые отблески заката.

На огороде

Огороды за усадьбой разбили давно, лет пятнадцать назад, когда стало ясно, что зарплаты музейщиков не скоро перестанут быть копеечными и что спасение голодающих – дело рук, конечно же, их самих. И даже когда большинство интеллигенции побросало лопаты, приноровившись к новым временам и пустившись на заработки, эти участочки продолжали быть обитаемыми. Кто регулярно сажал картошку, а кто наведывался только за малиной и смородиной.

– И что, как урожаи? – спрашивала Карина, вскапывая грядку на краю оврага, рядом с Аней.

– Несметные, – отвечала Аня, и Карина смотрела вопросительно, не понимая, надо ли смеяться: она действительно не знала, что может вырасти в средней полосе.

Аня делилась советами и семенами, прикидывая, что не поздно сажать в конце мая.

– Щавель пойдет, зелень, редиска, горошек. Егор его очень любит, Иринке тоже наверняка понравится. Огурцы? Попробуй. Картошку поздно, конечно. Главное, не надорвись со своей железодефицитной анемией.

Но Карина увлеченно копала, вслух высчитывая, сколько денег будет сэкономлено благодаря огороду. Конечно, тяжело без привычки, Ане-то муж давно все вскопал, и посеяла она вовремя, теперь рыхли да пропалывай, а дождик поливает. Да и участок у них заложен фундаментально, земляники-малины всякие. Ничего, редиска и горох – тоже неплохо, на рынке-то не напокупаешься.

Карина вообще была полна энтузиазма: материалы она представила в срок, и они понравились, и первые экскурсии прошли удачно. Через неделю обещали аванс, а сегодня – первый выходной! И Аня взяла выходной, чтобы на грядках поковыряться. Да, надо бы в музее закрепиться. Искать работу трудно – вон Вадим, Анин муж, сам местный, всех знает, а уже полгода ищет. Правда, зарплата здесь невелика, квартиру на нее не снимешь, но главное – работа по специальности, главное – поднатореть, главное – опыт. Тогда и в столицу можно отправляться предлагать свои рабочие руки, начать зарабатывать…