Страница 5 из 22
Вот и со мной так. Закружил этот вихрь времён и бросил неизвестно куда. Всё вроде как было, а чего-то важного не хватает. Будто тот хмырь, в форме красного комиссара, глянул на мою жизнь из-под стекляшек пенсне и строго сказал Господу:
– А зачем тут Лепёха?! Тут никакого Лепёхи быть не должно!
Хорошо хоть, Витька оставил в его первозданной дурости.
Догоняет меня и как ни в чём не бывало:
– Спорим, я этим камнем в дерево попаду?
Разгоняется и «пыром» его – шарах!
Голыш, естественно, полетел хрен знает куда.
– Эх ты, – говорю, – рохля! Учись, пока я живой.
Подобрал подходящий кругляш, щёчкой его подрезал, чуть не попал! Не докрутил малость.
Так и дошли до мостика через речку. Ему прямо, а мне направо.
Иду мимо смолы, подбиваю итог своим мысленным изысканиям.
Тому, что сейчас происходит со мной, есть только одно разумное объяснение – я уже умер. Моя душа привыкает сейчас к своему новому состоянию. Скоро она улетит, а пока находится в том времени, где ей было когда-то комфортней всего. Не случайно ведь в домах, где кто-нибудь умирает, люди на девять дней занавешивают зеркала. Значит, и мне столько отпущено.
Ладно, примем на веру. Теперь, что касается смерти Лепёхи. Человеческий разум тебе что хошь нарисует. Взять того же Витю Григорьева. Он, когда в стационаре с белой горячкой лежал, так клялся и божился, что видел три тыщи рублей одной бумажкой.
Я вернулся домой в дурном настроении. Вспомнил, что технический паспорт положил в шкаф, под бельё. Серёга, наверное, обыскался! Ему ведь в наследство вступать. Похоронит меня – и прямым ходом к нотариусу, застолбить своё право. Будут ему расходы и головная боль.
Мухтар чесал задней лапой свой рыжий загривок. Он не лает, когда дед отдыхает. Бабушка во дворе мыла посуду.
– Куда это вы галасвета?[5] – спросила она.
– Да Колька Лепёхин утоп, мой одноклассник.
– Ай-ай-ай! – всплеснула она руками. – Вот горе! Это не той Лепёхин, что наспроть Чаленкиных жил? Тоже, наверное, неслух. А матери каково? Сколько раз тебе говорили, чтоб на Лабу ни на шаг…
Я проскользнул в дом. Дед проснулся. Он стоял на пороге большой комнаты и слушал радио. Женский голос рассказывал о реакции в мире на решение Стокгольмского международного трибунала по расследованию военных преступлений – признать США виновными в агрессии против Вьетнама.
– Ни фига себе! – вырвалось у меня.
Дед обернулся и строго сказал:
– Тише!
Наивные новости того наивного времени. Де Голль наложил вето на вступление в ЕЭС Великобритании, по требованию ОАР, ООН выводит своих миротворцев из района египетско-израильской границы. Сейчас это звучало бы как бред сумасшедшего.
Когда зазвучал концерт камерной музыки, дед посмотрел на стол. Там не было ничего, кроме чернильницы.
– Уроки до сих пор не поделал? Ох и будет тебе хворостина!
– Сейчас сяду.
– Ну, добре.
Я вытряхнул из портфеля всё содержимое, перелистал дневник. Трояков мало, как и в былые годы, иду хорошистом. Посмотрел расписание на понедельник. Стандартный набор: русский язык, литература, математика, история, география…
Любопытно взглянуть, а вот делать ничего не хочется. «Может, ну его на фиг! – мелькнула спасительная мыслишка. – Несолидно мне, старику, уроки учить».
«А хворостиной по заднице очень солидно?! – возмутилось моё чувство долга. – Ты что, жрать сюда пришёл? Давай-ка не будем расстраивать деда. Тебе же упрямства не занимать. Пусть эти девять дней и для него будут праздником».
Итак, русский язык. Открываю учебник, нахожу упражнение 629. Читаю задание: «Образовать действительные причастия настоящего времени». Мама моя, а это ещё что такое?! И компьютера нет под рукой, не погуглишь. Перелистываю страницы назад. Хорошо хоть, все правила выделены жирным курсивом.
Через сорок минут разобрался. Взял авторучку. Стоять! Низзя!
Вспомнил, что наша Надежда Ивановна в этих случаях ставит пару. Для неё существует только обычная ручка с железным пером. Всё остальное изымается на уроке с вызовом родителей на ковёр.
Открываю тетрадь и сразу же ставлю кляксу. Я давно разучился писать рукой, всё больше на клаве. Вспоминаю уроки чистописания. Тренируюсь на черновике. Дело пошло.
«Высоко над цветущими полями нашей страны реют чудесные птицы». Прерываюсь, подчёркиваю «ущ»…
К ужину я успеваю сделать только русский язык. Деду сегодня к семи. Надо нажарить семечек, собрать тормозок, потому так рано садимся за стол. На улице день, а куры уже забираются в саж[6], рассаживаются по жёрдочкам. У них свой режим. Дед дожёвывает котлету, выпивает компот. Сейчас скажет: «Вот закончишь четверть без троек, возьму на дежурство!»
Я прикидываю отпущенный срок. Нет, не получится. Мне улетать, а ему возвращаться в могилу.
Жизнь – это череда парадоксов. Я так и не успел прочитать его письма, которые он писал бабушке с фронта. Они всегда лежали в буфете в верхнем ящике, аккуратная стопка, перетянутая резинкой от какой-то микстуры. Сначала я думал, что это кощунство, а потом, когда бабушка умерла, мать сожгла их на островке. Так сказали ей голоса.
Дед никогда не рассказывал о войне, а ведь он был в составе группы, которая брала Паулюса. Когда я учился в восьмом классе, его вызывали в военкомат, чтобы вручить медаль «За отвагу». Награда искала его ровно двадцать пять лет с того самого дня. Он ведь жил под другой фамилией. Под той, которую вспомнил в военном госпитале через четыре года после войны. Был Дронов, а стал Дранёв.
Дед ушёл на работу, а я ещё долго сидел за столом. Писал, считал и учил, пока не услышал: «Ложись спать, полуночник!» А уже перед сном подумал, что, если свершится чудо и меня всё-таки откачают, надо будет написать завещание. Прежде всего спрошу у врача, куда подевались мои очки.
Утро моего детства. Только бабушка знает, что это уже утро. Время она чувствует без будильника. За ставнями ни проблеска света, а она уже на ногах. Скрип кровати в маленькой комнате и её вечное «О-хо-хо». Она начинает греметь заслонками, вьюшками и чугунными кольцами нашей уютной печки. В доме не холодно. Просто надо готовить обед.
Я всё это слышу. Наверное, полчаса таращу глаза в темноту. Мои биологические часы настроены на прежнее тело, на то, что уже без души. Очнулся от страха. Первая мысль: где я?! Потом отлегло, понял, что не в больнице. Разве смог бы я там лежать на левом боку с ущемлённым-то сердцем? Так что вчерашний день я не заспал, даже помню, что дед сейчас на дежурстве. Хотел было встать, стишок повторить, да одолела дума. Вот хочется мне понять, а будет ли день вчерашний считаться как полный из отпущенных мне девяти, ведь почти до обеда я был ещё жив?
По всему выходило, что будет. И тут я поймал себя на подленькой мысли, что это несправедливо. Хотелось урвать, как минимум, ещё двенадцать часов.
«Может, годочков полста? – спросила моя совесть. – Ну ты, братец, и жлоб!»
Я долго ворочался, прикидывал так и эдак и честно ответил себе, что нет, не хочу. Какое же это детство, если в душе ты старик? – Эрзац, недоразумение! Вот если бы всё забыть? А с другой стороны, для чего же тогда я жил?
Ладно, время рассудит. Меньше спишь – дольше живёшь.
– Гля! – удивилась бабушка, увидев меня на пороге. – Проснулся ни свет ни заря! Ещё ночь на дворе, чи ты на ведро?
В детстве Серёга закрывал меня в тёмном шкафу и рассказывал разные ужасы. С тех пор я боюсь темноты. Бабушка это знает и всегда выставляет на ночь ведро, которое называют «поганым».
– Стишок хочу повторить, – брякаю от балды.
И это почти правда.
– Ну, сейчас я водички поставлю.
Она и сегодня помоет мне шею тёплой водой. Я могу помыться и сам, под умывальником, но не буду этого делать. Пусть все идёт, как идёт. Зря я, что ли, уроки учил? Мне важней выяснить главное – настоящий этот мир или нет? Что это за время, в котором мы сейчас существуем? А самое главное – куда подевался я? Ну, я… это точно такой же мальчишка, но немного другой. У него не болит память о будущем.
5
Галасвита или галасвета (куб.) – долго бежать, не разбирая дороги.
6
Саж – место за перегородкой в хлеву, куда сажают свиней для откорма.