Страница 6 из 18
В 1946 году волею судеб я оказался на Эльбе. В чине лейтенанта медицинской службы. Врач-эпидемиолог, вполне еще видный собой (не верьте Вашему этому латышу, что я был стар, впрочем, старым он меня нашел в 1952 году, шестью годами позже, но пес с ним). Так вот, там тогда собралась самая разношерстная компания. Об этом – при встрече.
Я должен был следить за эпидемическим состоянием победивших войск, кстати, тогда никаких эпидемий не было, эпидемия брюшного тифа вспыхнула в Германии годом позже, косило тысячами, но к данной истории это не относится. Значит, была вечеринка. Царил дух победы и искреннего веселья. Свободные нравы итальянок и француженок, но в пределах допустимого. Меня, лейтенанта, не обходили вниманием – приглашали танцевать, но я ссылался на ранение. Действительно, я был ранен в ногу, но давно, и мог бы не манкировать. Однако Вам-то я признаюсь, я не умел танцевать и робел перед дамами (в этом смысле). Видите ли, светик, на воле я был настолько поглощен наукой, сутками просиживал в лаборатории, и остальная, иная жизнь проходила мимо. В перерывах, как Вам известно, я баловался принудительным физическим трудом и воевал. Но не буду отклоняться. Что до женщин, они мне, вероятно, нравились, как цветы, к цветам влекло – простите старческую пошлость, – но работа была и останется (профессор задумался и тщательно вымарал „и останется“) моей главной возлюбленной.
Хорошо. Поехали дальше. Я стою, вокруг кружатся дамы с кавалерами, дамы в роскошных платьях, кавалеры – в форме, зрелище притягательное, но быстро надоедающее.
Мое внимание привлекает мужчина, невысокий, плечистый.
Он стоит у колонны, не танцует, просто стоит и смотрит. Я не могу понять, чем привлекает к себе этот человек, но я неотрывно гляжу на него. Он стоит спокойно, вольно, скрестив руки на груди. Потом мы познакомились. Он оказался простым английским матросом. И вдруг я понял, что заставляло меня не отрываясь глядеть в его сторону. Я впервые увидел человека с чувством собственного достоинства. Возможно, это трудно сформулировать, я и сейчас не могу понять, почему при взгляде на него в ушах зазвенело: вот человек с чувством собственного достоинства. Надеюсь, Вы с Вашей проницательностью и душевной тонкостью объясните старому чурбану, в чем дело. Но это – при встрече. И напомните про Эльбу, про судьбу некоторых из тех, кто в тот вечер кружился в танце. Целую Ваши пальчики. Бумага все стерпит. Ваш И. Л.».
Утро, еще ничем не перепачканное, небесно-голубое, морозное, заставлено высокими коробками. Где-то за ними – пятиэтажка профессора. Как он там, апостол науки? Вернулась ли на место карточка Лизы Мейтнер? Умненькая, дотошная еврейская девушка, та, что обнаружила механизм расщепления какого-то там урана, то есть, по сути дела, секрет термоядерной реакции, покинула каталожный ящик. Это невозможно! От помощи в поисках термоядерной Лизы профессор отказался наотрез. Нет! Он не пользуется услугами частных сыщиков и в кабинет никого не допускает. «Видимо, у Лиз есть общее свойство – пропадать из виду», – добавил он, пытаясь смягчить резкость.
Лиза бьет сапогом о сапог. Холодно. И надо ехать на «Новослободскую», пока он на работе, – все на работе, все – при деле, каждый в своей ячейке: один вещает с кафедры о проблемах современного кинематографа, другой – в крови операционной… белая шуба, красный шарф… взять чемодан, свезти к профессору.
Есть ли хоть кто-нибудь, кроме нее, кто бы смог когда-нибудь потом, после, воспроизвести рассказы профессора, его манеру начинать с середины, минуя пролог и зачин, его поиски забытых имен по каталожным ящикам… Потом, потом, все потом. В «потом» смысл ее сегодняшних блужданий. Потом у нее будет свой угол там, где петух не кричит, и корова не мычит, откуда – не вырваться…
От «Новослободской» до дому – несколько минут ходу. Лиза сворачивает под арку. Одна арка, вторая, третья – и вот угловой подъезд. Старый дом, старый тесный лифт-кряхтун, деревянная необитая дверь. Лиза всовывает ключ в замочную скважину, из-за двери напротив доносится Нюрин писклявый голосок.
– Тетя Лиза, это вы?
– Я.
– Откройте меня, тут Колька обделался, а мама в магазин ушла…
– Мама сейчас вернется. И придешь. Я тебя буду ждать. Ясно?
Все как было. Все на своих местах. Запертая Нюрка, чахлая орхидея, подаренная ей в первый день знакомства и увядшая через неделю, машинка с грязными клавишами, чашка с недопитым чаем… Лиза разматывает шарф перед зеркалом и тут же рывком навинчивает его вокруг шеи; что ей тут делать, больничное тряпье стирать? Зачем она его сюда притащила? Чемодан на месте. Но как она донесет его со всеми вещами? Взять необходимое – и вперед. На плечиках – дареные платья, закордонный люкс, на такую роскошь никакой зарплаты бы не хватило. Как она могла сдать себя в эту камеру хранения на целых полгода? Неужели за одно только право хранить свою одежду в чужом шкафу? Да где тут разобраться, что к чему и почему, а выглядеть она должна всегда от-лич-но, отлич-но. Лиза снимает с вешалки мужскую рубаху, прикладывает к себе – голубой ей к лицу, да ей все к лицу, черт подери! Лечь бы под одеяло и уснуть. Вот бы он обрадовался, увидев в постели свою кукулю, свою любимую Crazy Girl…
– Можно к вам?
Нюрка. Белобрысенькая, маленькая, под глазами – сине; типичный продукт городской среды.
– Заходи. Сейчас заведем твою кукушку. – Лиза переводит часовую стрелку на «три». – Смотри, да не проворонь.
Ку-ку, ку-ку, ку-ку.
– Тетя Лиза, а почему нет вороньих часов? Они бы каркали… Вот в одной книжке сказано, что вороненок взлетел, потому что стал смелым, а я, тетя Лиза, ничего не боюсь, но почему-то не летаю…
– Почему да почему! Вот были бы почемучкины часы…
– Тогда в час дня получилось бы одно почему, а утром и вечером много почему…
– Сообразительная ты, Нюрка! Ставлю тебе двенадцать «ку-ку».
Нюрка смотрит в клюв кукушонку, считает вслух.
– Еще!
– Последний раз.
– Почему последний раз?
– Потому что мне пора на работу. – Лиза возвращает стрелку на место, достает из ящика стола блокнот и фломастер. – Дарю!
Рисуй старательно и передавай маме привет.
Мешок с больничным тряпьем летит в мусорный ящик. Театральный жест. Перепуганные голуби взмывают ввысь. А это уже кино.
Рука утыкается во что-то холодное.
Профессор открывает глаза, рывком снимает трубку с телефона. Никого. Послышалось во сне? Похоже, он ополоумел. Спит с телефоном. Две подушки в ряд: на одной – его голова (профессор ощупывает потную лысину), на другой – красный аппарат, немой помидор. Опять звонок.
– У телефона.
– Илья Львович! Я тут оказалась рядом.
– Можете прийти сейчас, немедленно?
– Что-нибудь купить по пути?
– Слушайте, вам нет названия в нашем могучем русском языке! Я спущу вас с лестницы, мне дорога каждая ваша минута… Вас ждет торт! И я – у двери. Форма одежды – парадная. Парад победивших войск!
От метро до дома – одна троллейбусная остановка или пеших десять минут, но кто сказал, что она звонит с «Юго-Западной»? Она же и сказала: «Я тут рядом».
Отутюжить рубашку? Нет уж, увольте! Не хватало на радостях выдать стенокардический приступ. Надо успокоиться. Таблетку валидола под язык. Лучше нитроглицерин, не воняет и быстро всасывается.
Сердце утихло, он одет, пиджак действительно следует выкинуть на помойку, еще эта планка (профессор возвращает ее на место), но стоит убрать руку с груди – планка встает перпендикулярно к ряду, образуя «т», эмблему такси. На рубахе нет двух верхних пуговиц, да и остальные – обломыши из прачечной. Галстук!