Страница 10 из 18
Она не спрашивает, сколько у нее, словно температура не имеет к ней никакого отношения. Не то что его жена. Та пристально следила за ртутным столбиком, ей вообще нравилось все мерить.
– При такой низкой температуре требуется допинг. И тогда один человек другому дает… Помнишь, как он хочет эту Ванду, как обуздывает свою страсть, отправляет ее мыться в холодную воду, кажется, это называется «миква»…
Этот сценарий Лизе хорошо известен. Когда «нельзя, но хочется», возникают рассказы или о прежних романах, или о книгах с соответствующей тематикой. Напортачил, не вожделей! Лиза уплывает под одеяло, зарывается с головой. Там, в темноте, ее театр.
Сегодня мы покажем вам «Открытый финал»*, пьеса такого-то, режиссура – такой-то; в спектакле заняты актеры такие-то… Влажные хлопки, гаснет свет. Кто придет на этот спектакль? В театре абсурда не нуждаются люди, живущие в атмосфере абсурда. А вот бездомному режиссеру нужен свой угол, пусть хоть в народном театре, не нужном народу, да там на двести посадочных мест ни одного лежачего…
* Скучное название. Мне оно и тогда не нравилось, и сейчас не нравится. Изначально Танина пьеса называлась «Гуру Гурман», тоже не крем-брюле с клубникой…
Когда-то, впрочем, совсем недавно, этим летом, Лиза уверяла Виктора, что можно, все-таки можно оставаться свободным и в тюрьме. Да при чем тут тюрьма, когда в ночи светятся белые розы, шумит море, сияют звезды, а над крышей висит оранжевая луна?
Но и над тюрьмой – звезды, и луна, и над концлагерем – небо. Небо – не признак свободы.
До обеда Виктор сочинял, а его муза собирала в лесу грибы и чернику. Грибы приходилось чистить. Пока он, вернее, герой его романа, рылся в архивах никому не известного провинциального философа, она срезала ножом скользкую кожицу с маслят, скоблила ножки оранжевых лисичек. Пока по обрывкам рукописей герой-архивариус составлял облик философа первых лет революции*, она мыла грибы в тазу, сливала бурую воду, вываливала раскромсанные шляпки и ножки на скворчащую сковородку. Жарево шипело, и, глядя на грибной ад, Виктор решил отпустить героя на свободу, отстраниться и наблюдать за тем, как тот тасует осколки чужих мыслей, реставрирует ушедший в небытие мир. В речи Виктора стали проскальзывать нотки его героя: „Правда сияет на стыках“, – сентенция доморощенного философа, – а то и полная банальщина: „Цель человека – сам человек“». Вымышленный герой взял верх над своим создателем.
* То, что Таня устроила мне роман с писателем, – это еще полбеды. Вся беда в том, что она взяла конкретного писателя, не буду называть его имени, но я читала эту его книгу о провинциальном архивисте. Если автор жив и прочтет Танину книгу, ему сделается не по себе. Ладно, мне не по себе, но меня, кроме меня, никто не вычислит, а писателя могут узнать, он теперь знаменитый. Еще и до жены его слухи дойдут… Не знаю, как быть. Но я обязалась не трогать текст. Надеюсь, мои слова помогут писателю, который, клянусь, не имеет ко мне никакого отношения. Кстати, книгу его я читала еще в рукописи. Кто-то из моих артистов принес в клуб. Кажется, Мотя. Толстенная папка охристого цвета с черными завязками. Меня там удивило то, что персонаж получает автономию от автора и начинает менять его жизнь.
Видимо, я поделилась с Таней своими впечатлениями, и вышел конфуз.
– О чем ты думаешь?
– Я не веду прямых репортажей с места событий.
Жарко. Лиза снимает с себя рубаху, ложится на живот. Он ноет, как зуб.
– Ты не находишь, что твой вид, ну, твое присутствие…
– Во-первых, тебе посчастливилось лицезреть меня и в более захватывающей позе, и не только лицезреть… Со своими проблемами справляйся сам. Если никак, я переберусь на раскладушку.
– У меня нет раскладушки.
Лиза встает.
– Куда ты?!
Пусть Виктор заберет ее отсюда. К телефону подходит жена. Она рада Лизе и не понимает, куда та исчезла, Лиза ссылается на обилие работы. Телефон параллельный, Лиза слышит в трубке дыхание писателя.
– Что новенького, детка?
– Ничего. Прочла потрясающую повесть Гессе про художника Клингзора. Он справлял последнее лето своей жизни. Вожделел к цветам, горам и женщинам. Но что любопытно: этот художник в детстве играл с дворовыми детьми в «десять жизней». Они бегали друг за другом, и тот, кого осалили, терял жизнь. Каждое прикосновение отнимало ровно одну жизнь. Художник ловко уворачивался, его никто не мог догнать, и он уходил домой победителем – уносил все десять нерастраченных жизней домой. И вот, в последний год, он расстается со всеми десятью, каждый проигрыш – щемяще прекрасен, каждый подымает его ввысь. Гессе говорит, что этот период творчества Клингзора оценен искусствоведами как выдающийся. Спокойной ночи!*
* Последнее дело для писателя – пользоваться чужими текстами в цитатах или пересказе. Но тут я Таню не виню. Таков характер главной героини. Или ее прототипа? Как-то все путается… Но точно помню, как я в Рязани зачитывала ей главы из «Игры в бисер».
– А не закатишь ли ты и мне лекцию на сон грядущий? Могу записать на магнитофон.
Лиза молчит. Не ныряет под одеяло, не укрывается с головой. Смотрит в потолок. Что она там видит? Почему не рассказала ему, Фреду, про «десять жизней»? Как понять женщину, не переспав с ней?
Остановился на той, где убийца скрывается от погони и находит приют у сердобольной женщины. Он лежит с нею в постели и понимает, что между ними невозможна близость. Близость обессиливает, погружает на дно, а дно своей души убийце увидеть страшно. Кажется, именно об этом он размышлял, когда позвонила Лиза. Странная драматургия романа. Их знакомство началось с передачи «Книги перемен»* от кого-то кому-то. Как хорошо при ней работалось… Если можно назвать работой погруженность в иллюзорный мир пересечений, перекрестков, диалогов.
* Это-то зачем? Чтобы подчеркнуть философский склад характера? Насколько я помню, из рук в руки мы передавали только самиздат. Для непосвященных – это машинописная копия запрещенной литературы. Или тамиздат – книги вражеских изданий. Не ходила ли «Книга перемен» в самиздате? Все-таки китайская мистика, не Мао Цзэдун. Влезла в Интернет – действительно, русского издания в те годы еще не было. Или плохо искала… Во всяком случае спасибо, тебе, Таня! Я зачиталась. Шлю тебе слова Конфуция: «Если бы мне удалось продлить жизнь, то я отдал бы пятьдесят лет на изучение „Перемен“ и тогда бы смог не совершать ошибок». Эх, если бы вместо «Капитала» Ленин штудировал «Книгу перемен»… И сам бы пожил, и людям бы дал пожить.
Ночи же были свободными, прозрачными, в них не было плотности возникающего под пером текста, напротив, долгие паузы, легкое дыхание Лизы, умещенной на узкой полоске односпальной кровати. Близость не опустошала его, как героя Гессе, напротив: Виктор вспомнил Лизино утреннее движение рукой по воображаемому стеклу. Она с радостной готовностью стирала вчерашний, а Виктору было жаль стертого дня, и он на лету останавливал ее руку. В нестертом углу чернело море, нагая Лиза, пробующая воду пяткой. Лиза и море просвечивали сквозь бурелом текста. Ее внезапный отъезд отмечен и в романе. Зимой Лиза прочла чистенькую, от машинистки, рукопись и поставила ей диагноз: асфиксия, недостаток кислорода, нарушение ритма дыхания в последней трети. «Но ведь и в таком захлебе есть своя правда», – утешила она. Зачем она уехала?
Вечерами они ходили на концерты. В «Дзинтари» был открытый зал, и однажды на Брамсе в небе засияла радуга, она стояла над высокими соснами, увитыми плющом, над Брамсом, разбрызганным по небу, а потом начала таять, и, только напрягая зрение, можно было видеть островки желтого и розового свечения. Это был рай без бухгалтерии, без учета грехов. Лучшие страницы были написаны им в раю.