Страница 101 из 124
"На автобусной остановке в центре города, столице Белоруссии, вчера увидел женщину с ребенком на руках. Он сидела на скамейке и плакала.
- Что с вами? почему вы плачете? - спросил я ее
- У меня нет денег на дорогу, я не могу сесть на автобус. Я забыла, что такое молоко и масло, мне не на что купить хлеба. Возьмешь, почитаешь газету, там все есть, полное изобилие, как при коммунизме, а магазины пусты.
Я вытащил последние три рубля и отдал женщине. Я помог ей, чем мог".
- Вот, видите! - воскликнул на этом месте Слободан. - Так писать может только враг. Он враг, тайный враг, а тайный враг хуже открытого. В Сибири ему место.
- Ну что вы? - примирительно сказал Бородавицын, прерывая чтение. - Товарищ Славский просто ошибается. Эта женщина с ребенком...это не типичное явление для нашей жизни. А, возможно, она аферистка, притворщица. Она обманула его. Разве он виноват в этом?
" Наш взвод собрал старший лейтенант Слободан, не известно только, когда его перекрестили и назвали Слободаным, и приказал нам, солдатам голосовать за кандидатов, чьи фамилии уже внесены в списки для так называемого тайного голосования. Он запретил солдатам вычеркивать какую-либо фамилию. Кому нужны такие выборы? не проще ли назначить приказом этих депутатов? Можно подумать, что депутаты, эти Верховные советы, что-то значат, ведь вся власть в руках партии!"
"...Если мы боремся за мир, почему бы нам ни сократить армию наполовину? В одном Минске солдат больше, чем гражданских".
26
Чтение длилось три дня. Слободан сидел рядом с Бородавицыным, ерзал на стуле, когда речь шла в дневнике и о нем в весьма не лестной форме. Бородавицын чаще назывался сокращенно: Борода. Когда чтение, наконец, кончилось, Бородавицын сказал:
- Пусть этот дневник останется у меня, я уберу его в сейф. Скоро демобилизация. В день вашего увольнения в запас я вам верну ваш дневник и тетрадь со стихами. Слово советского офицера и коммуниста. Мы тоже сделаем выводы. Может, мы где-то и ошибаемся.
Это высказывание замполита несколько успокоило меня, но я чувствовал себя виноватым перед Бородавицыным. Почему я сокращал его фамилию в дневнике? Это, конечно, покоробило и обидело честного советского офицера.
- Извините меня, пожалуйста! - сказал я Бородавицыну.
- За что? - спросил Бородавицын.
- За Бороду.
- Ну, это ерунда. Возвращайтесь в свой взвод и забудьте это малозначащее приключение.
Я облегченно вздохнул и вернулся к своим.
Дела вроде бы складывались не так уж и плохо. Даже Слободан сделался мягче: не кричал, не шумел, не придирался не только ко мне, но и к другим солдатам. Неужели сделал выводы и он? Возможно ли такое? Короче, все, что ни делается, делается к лучшему.
Однако, через два дня на батарее появился майор из контрразведки дивизии. У него было неприятное лицо дебила, с огромным красным носом, стеклянными глазами, глядящими обычно в одну точку, ботфорты новенькие, кованые. Он стучал ими как кувалдами. Солдаты так и шарахались от него, как лягушки от крупной змеи.
" Это за мной, - подумал я, и холодная дрожь пробежала по спине. Вдобавок, я увидел машину во дворе, на которой приехал майор. У машины небольшой кузовок с одним окном выше задних колес с окошком, похожем на грубую решетку.
- Что мне взять с собой? Мыло, зубную щетку, бумагу, ручку. Буду письма строчить из Сибири. В первую очередь родным. Так, мол, и так, попался малость. Чернышевский сидел за то, что звал Русь к топору, и я посижу за неправильное толкование миссии советских вооруженных сил в деле освобождения всего человечества от капиталистического ига. Отец меня поймет. Он хороший человек. Эх, как я его подвел! Единственный сын и тот сел. А мать? что будет с матерью? Она начнет плакать день и ночь. Матери все одинаковы. Им дела нет до политики, им родное дитя ближе и понятнее всяких там миссий и форм борьбы за мир. Пойду сам, добровольно, протяну руки: надевайте наручники".
Я постучался в дверь, за которой сидел этот страшный человек с раскрытой пастью, как у змеи, а я был той лягушкой, которая сама мимо своей воли, ползла к нему в эту пасть.
- Войдите! - глухо прозвучало за дверью.
Я открыл дверь и, виновато глядя себе под ноги, потому что стеклянных глаз майора никто не выдерживал. Я постоял несколько молча, но майор не поднимал головы, он копался в своих бумажках.
˗ Ну чего пришел, пострел, буржуазный ...хвост.
˗ Прихвостень, вы хотели сказать.
˗ Приблизительно. Побудь в коридоре, подожди вызова.
˗Так уже вызов был, ˗ сказал я, радуясь, что начался диалог. Но майор поднял голову и устремил свои стеклянные глаза. Холодная струя еще раз пробежала вдоль спины, а когда стали дрожать колени, я быстро повернулся и исчез за дверью.
"Ничего, обойдется, мелькнуло в голове. Подумаешь, женщине последние три рубля отдал. Разве это преступление перед советской властью? Придурки, чертовы. А еще там про армию, про то, что мы боремся за мир и в то же время вооружаемся и пока от лозунга освободить все народы от капитализма силой оружия не отказались. Наверно это и будет преступлением. Накостыляют".
В коридоре скамейки не было, пришлось стоять, маршировать, пять шагов к выходу, пять к двери, за которой восседал Громов.
Капитан Самошкин тоже испытывал неудобства: он не мог войти в свой кабинет и тоже слонялся из угла в угол и все из˗за меня.
Сослуживцы изредка поглядывали в мою сторону, но ближе никто не подходил, мало ли майор заметит и приобщит невинного к делу.