Смотри, я падаю

Худдинге, Бредэнг или Альбю? Кто знает, из какого он пригорода? Откуда берутся все эти молодые темноволосые ребята с татуировками, накачанными, но беззащитными телами? На этот раз обошлось без огнестрела, без пуль, без прикладов, и в какое-то мгновение ей в голову приходит вопрос почему – почему этого парня пырнули ножом именно в эту ночь?

Кровь течет из раны на спине. Кровь Эммы.

Запах железа и еще живых внутренностей, крови, которая быстро меняет цвет от ярко-алой до темно-бордовой, теряя кислород. Дыхательная маска на лице пациента, от нее – толстый серый шланг к аппарату у стены, и дальше тонкая трубочка для дыхания. Все это соединяется со встроенными в стены и скрытыми за обоями кислородными трубами, которые, как капилляры, пронизывают всю Каролинскую больницу. Главные «легкие», гигантские цистерны с кислородом, закопаны в землю под сотнями других комнат.

– Ребекка, ты как, в порядке? – спрашивает Анна, одна из операционных сестер. Голос Анны возвращает ее обратно, к скальпелю. Он блестит в свете бестеневой лампы, попискивают сигналы кардиостимулятора, пациент дышит ровно, пульс под контролем.

– Я в порядке.

Она входит скальпелем в область поражения разрезанной надвое почки, которую предстоит удалить. Она знает, как это делается, много раз проводила такие операции, некоторые вещи превращаются в привычку. Другие нет.

– Работаем.

«Спасибо, что ты поддалась на папины уговоры».

Давай без этих неожиданностей, Эмма. Не сейчас. Не под руку, дай мне спокойно провести операцию, удалить почку, зашить и прижечь сосуды, дать ему новый шанс разрушить свою или чужую жизнь.

Твердой рукой она осторожно выделяет две артерии и меняет скальпель на электрокоагулятор.

– Надо было выпить два двойных эспрессо перед этим, – говорит анестезиолог охрипшим голосом. – Как чувствовал.

Она не вернется. Эммы больше нет.

Они стоят дома в квартире, Тим и она, кровать за ними пуста, ей хочется прокричать ему эти слова, но она не в состоянии их даже прошептать. Может только молчать. Это молчание, как маска на ее лице, удерживающая слова.

Ссоры перестали быть громкими. Они стали беззвучными. Как сейчас, когда они стоят друг напротив друга в кухне, где они вместе ели, где гремели кастрюли и куда заползли муравьи, пока они были в отпуске на Корфу.

«Ее нет уже больше года, – хочется ей сказать. – Ее больше нет совсем, Тим, тебе пора с этим смириться. Ее забрало себе море», – и он чувствует, что она это думает. Все его существо противится этому, не желает мириться. Ничто в нем больше не думает вместе с ней, как она, не живет так же, как она. У них общая скорбь, но их общее горе их разделяет. Его беда – это совсем другой континент, другой язык. И тут она произносит эти слова, на их языке, продирается сквозь маску молчания, звуки вибрируют в его ушах.

– Она умерла, Тим.

Глаза, его зеленые глаза того блеклого зеленого цвета, как по краям сухих пальмовых листьев. Чернота, которая всегда гнездилась в его глазах, как бы заглядывая в темноту, лежащую еще дальше, еще темнее. Эта бездна открывается, он поворачивает голову из стороны в сторону, как хищник, лишенный когтей, посаженный в клетку. Он отступает, делает шаг назад, на лице его появляется гримаса. За ней крик.

– Как ты можешь так говорить, черт побери?

Но она не дает его крику проникнуть внутрь и осесть в ней. Она отшвыривает прочь чувство опасности и потребности бежать. Она стоит на своем.

– Если ты завтра уедешь, можешь больше не возвращаться.

«Вот так все и кончается, – думает она, – двадцать три года совместной жизни, девятнадцать лет брака?» Исчез звук его крика, она слышит только его дыхание, и он смотрит на нее. Умоляюще. Но на этот раз – это ее окончательное решение. Она знает, что это ее единственный способ выжить. Он понимает все это, но это не его способ выживания, его способ иной.

– Ты знаешь, что я должен ехать.

Он отступает к стене, прислоняется к белым обоям и медленно опускается на пол. Его длинные ноги в джинсах вытягиваются на каменном полу, и он потерянно смотрит на нее. Она думает, что сейчас начнутся упреки, бешеная ненависть, которую он швырял ей в лицо снова и снова. «Ты не должна была поддаваться моим уговорам, мы не должны были отпускать ее, какими мы были идиотами, надо было слушать меня, почему ты никогда меня не слушаешь?»

«Но я же не хотела, чтобы она ехала, – хочется ей сказать. – Это ты этого хотел. Ты меня уговорил».

Вместо этого она шепчет: «Ее больше нет».

Он уже не протестует.

Закрывает глаза.

Его усталость видно совершенно явно. Новые морщины на лбу, седина на висках, та тяжесть в нем, которой раньше не было. Будто бы земля тянет его вниз к уже выкопанной могиле.

Он снова поднимает глаза на нее.

– Я обещал ей, – говорит он. – Я же обещал.

Он встал, как обычно, следующим утром, не будил ее и поехал на работу в страховое агентство If в пригороде Бергсхамра, дом красного кирпича, где его ждала куча дел для рассмотрения. Кто-то поджег свою машину, утверждая, что причиной было короткое замыкание в электропроводке. Кто-то симулировал хлыстовую травму. Кто-то утверждал, что нечаянно уронил вазу муранского стекла. Кто-то требовал выплаты страхования жизни, несмотря на подозрения, что за этим могло крыться преступление. Тим был страховым следователем. Куда еще было деваться бывшим сотрудникам уголовного розыска или полицейским, которые, как и он, то ли просто устали от всего, то ли мешали кому-то, то ли не сработались с кем-то, то ли ушли сами. Или их уволили. По каким, интересно знать, причинам увольняют полицейских? А зарплата у него стала вдвое выше.

Он был хорошим полицейским. Пока был им. Обладал интуицией. Видел, когда ему врут и какая правда скрывается за ложью. У него было терпение. Ему нравилось быть среди людей в пригородах Стокгольма, быть частью их радостей и бед, злости и неудач. Но чаще всего он чувствовал себя разбитым от того, насколько все было предсказуемым.

Он принес с собой в офис чемодан для ручной клади, чтобы с работы сразу поехать в Арланду и улететь послеобеденным рейсом САС в Пальму, на Мальорку.

В первую половину дня она паковала его вещи в картонные коробки из подвала. Все, что ему принадлежало. Отвезла коробки на склад в пригород Сольна, арендовала десять квадратных метров, поставила туда все его вещи и поехала дальше в Каролинскую больницу. Переоделась, обработала руки перед операцией и приступила. Оперировала, резала, как обычно, как всегда, как должна была, а почему бы и нет?

Обращения по испанскому телевидению, микрофоны рядами на столе в штаб-квартире Национальной полиции в Пальме, сотня голодных до сенсаций журналистов, один прилетел даже из Нью-Йорка в надежде написать о молодой блондинке, пропавшей в этом «Потерянном раю».

Рядом с ними сидел тогдашний шеф полиции и ответственный следователь Хименес Фортес и пытался навести порядок в хаосе. Тим сидел рядом с ней, хотя ему этого совсем не хотелось. Он присутствовал на пресс-конференции только ради нее и ради Эммы. Его стошнило в туалете, он вышел оттуда совершенно зеленый и выпил в баре напротив полиции целый стакан чистого виски даже безо льда. Потом он четыре часа спал в отеле, а она сидела в лиловом кресле и смотрела на него. Пыталась сосредоточиться на нем, вместо Эммы. Тревога, паника, чувство потери себя самого навсегда, понимание того, насколько все непробиваемо, что за окнами гостиничного номера чистый ад. И он всегда там был. Деревья, горизонт, зеленые горы и коричнево-песочные контуры города – все это было просто-напросто узором рулонной шторы, которую теперь подняли. Она включила телевизор, увидела себя, умоляюще глядящую в камеры, свои волосы, забранные в пучок, белую блузку, застегнутую на все пуговицы, кроме верхней, глаза, в которых застыло отчаяние, услышала свой голос. И Тима, с блуждающим взглядом, теребящего ворот своей синей рубашки.

Это не я на экране. Это не я говорю, что «она была одета в розовую летную куртку из «Зары». Она обожала эту куртку. Если кто-нибудь что-то видел, знает, позвоните, пожалуйста, помогите нам, мы хотим забрать домой нашу дочь».