Страница 126 из 128
— К натурщице я не пойду. Любе это не понравится. А дома у тебя жена и сын. Как ты им объяснишь? Мол, этого дядю разыскивает КГБ. Сына твоего зовут, случайно, не Павликом Морозовым?
— Нет, он Валентин, но если узнает, что ты скрываешься от КГБ, может поделиться таким секретом с друзьями. Тогда оставайся здесь, в мастерской. Сюда много людей ходит. Поставлю тебе холст, дам краски, кисти, малюй что-нибудь — сейчас все сойдет за произведение искусства. Глядишь, станешь знаменитостью, какое-нибудь новое направление в живописи придумаешь, что-нибудь вроде сенсимализма или авангардосеноитивизма. Будешь дурачить народ! — засмеялся Иван.
Я позвонил на работу Сурену Широяну и сказал, что обстоятельства требуют моего отсутствия примерно дней на двадцать. Он мужик умный, все понял без пояснений.
— Как я думаю, об этом никто не должен знать? — Он особо подчеркнул «никто».
Я жил в мастерской, скука была непролазная. Каждый день приходила натурщица Дина. Фигура у нее была неплохая, но грудь не такая красивая, как у Любы. Дура она была непробиваемая и все время рассказывала мне, сколько за ней ухаживает мужиков, через одного предлагают ей выйти замуж, а она остается верной какому-то Захару, полярному летчику, который, наверно, существует у нее только в воображении. Надо отдать ей должное: меня она не пыталась соблазнять, но довольно свободно при мне раздевалась, когда Иван писал обнаженную натуру. Она крутилась перед зеркалом, принимая различные позы, а фактически демонстрировала себя мне. Но, видя мое безразличие, спросила:
— Ты, случайно, не голубой? Хочешь, подарю серьгу?
— Нет, я художник и сейчас в творческом застое.
Приходила другая натурщица, Мила, мордочкой напоминавшая кошечку. Дина говорила ей:
— Покажи ему свою натуру, он ищет, он в простое. Может, воспылает.
Мила безропотно сбрасывала с себя платье, трусики; бюстгальтер она не носила, грудь была ее достоинством. Вероятно, Иван и взял ее в натурщицы, чтобы к Дининой фигуре пририсовывать Милину грудь. Подняв руками длинные волосы над головой, принимала позу «русалки». Бывали еще здесь двое студентов из Строгановки — девушка и парень. Иван занимался с ними чем-то теоретическим.
Я от скуки начал намалевывать холст по принципу: все цвета радуги, но с разных сторон и к центру. Получилась какая-то замысловатая композиция. Иван посмотрел, хмыкнул, но ничего не сказал. Я еще поляпал красками, точнее, побрызгал разным цветом, — получился какой-то дождь, снег, и моя «картина» стала во что-то оформляться. Честно говоря, если Рогов видел свои картины, они сидели у него в мозгу, то я ничего не видел и просто думал, а что получится, если сюда мазнуть голубой, а внизу белой краской. Через пару дней Иван снова посмотрел и снова ничего не сказал, только забрал мою «картину» и на ее место поставил свежий холст. Ту, что я намалевал, я мысленно назвал «Реалии идиота». А новую решил назвать «Любовь идиота» и начал с того, что в самом центре нарисовал нечто вроде глаза, нечто, потому что нарисовать настоящий глаз в силу своих способностей я не смог. Дальше пошли молнии, цветные вспышки. Я творил эту «картину» всю ночь. Как настоящий мастер, прикрыл свое полотно халатом, чтобы не показывать незаконченное «произведение». Утром пришел Иван и, посмеиваясь, сказал:
— Я твою картину продал одному французу. Он утверждает, что написана она в манере Сезанна. Вот ты какой, оказывается! Держи деньги — художник тоже есть хочет.
Я упал на диван и зашелся в хохоте. Отсмеявшись вволю, сказал:
— Если это в манере Сезанна, то вот эта, новая мазня, в манере Мане, — и я сдернул халат с холста.
Иван посмотрел, отошел, пригнулся, потом подошел ближе и сильно наклонил набок голову. Меня это навело на мысль.
— Ее надо смотреть вот так. — Я лег на пол и показал, что смотреть надо снизу, лежа на полу.
Рогов улыбнулся и заметил:
— Так ты говоришь, «Любовь идиота»? Что идиота — то да, а вот насчет любви — тут надо быть больши-и-им специалистом по Головину. Давай заканчивай, я и эту продам французу. Нечего даром хлеб есть. Я сказал ему, что ты — подпольный художник.
Мне почему-то вдруг стало обидно, что он так издевательски отнесся к моему труду, мол, есть другой идиот, который купил этот идиотизм, именуемый искусством.
Дина, когда увидела мою «картину», пришла в восторг. Я еще стал выпендриваться и монотонным, манерным голосом объяснять ей суть моего замысла.
— Вот тут его сердце, видишь, красный тон, оно обливается кровью, потому что любовь безраздельна. — Дальше я молол ей всякую чепуху про композицию, тона, значение света и кончил тем, что написал в углу «А-Гол» и подарил ее Дине.
Две недели моего заточения ничего не дали. Я звонил из разных автоматов Любе на работу в трансагентство. Никаких новостей не было. Как говорят англичане: «Самая лучшая новость — это отсутствие новостей». Интуитивно я в это не верил.
Еще через тройку дней я попросил Любу, чтобы она приехала туда, где мы с ней расстались. В указанное время меня ждала «Волга». За рулем сидел очаровательный водитель и с сияющими глазами встречал меня обворожительной улыбкой.
— Думала, еще неделя без тебя, и я отравлюсь! — засмеялась она счастливым смехом и, обхватив меня за шею, стала целовать своими мягкими, нежными губами.
Уже целую неделю мы прожили без приключений. На работу я пока не ходил, — такая у нас была договоренность с Широяном.
В воскресенье мы встали утром поздно и, лежа в кровати, наслаждались тишиной и покоем. Потом я поднялся, надел халат и поставил на плиту чайник. Люба тут же скрылась в ванной и через несколько минут вышла оттуда свеженькой, пахнущей французской туалетной водой. Я сидел на кухне и просматривал газету. Она взяла мусорное ведро и направилась к мусоропроводу. Вдруг я услышал, как что-то глухо ударило, и Люба вскрикнула, ведро с мусором загремело об пол.
— Цыц, сука! — прорычал мужской голос.
Мне не надо было ничего объяснять — таки подловила нас банда Абрамыча! Они поджидали за дверью, пока кто-нибудь из нас ее откроет, чтобы ворваться в квартиру. Такая у них хитрость.
В проеме дверей возник молодой здоровенный амбал. В левой руке он зажал «беретту». Если я рыпнусь, то сразу получу пулю. Надо выиграть время до выстрела. На моем лице не дрогнул ни один мускул, вроде это меня не касается. Второй бандит, худой и высокий, показался в дверях, за шею он держал Любу, и это было для меня самым страшным. Если они начнут с Любы, то добьются от меня того, за чем пришли. Интуиция вдруг подсказала, что им нужна записная книжка, и сейчас нас не убьют. Надо только отвести их от Любы, сделать ее совершенно бесполезной, ненужной в этом деле. И я решил «закосить под идиота», то есть проиграть для них спектакль, который мы с Любой играли изо дня в день, как только выходили из дому. Я открыл рот, склонил набок голову и сидел, опустив вниз руки. Полуприкрытые глаза и весь мой вид не должны были оставлять сомнений, что перед ними ненормальный человек. Лишь бы Люба мне подыграла.
Третьим, ввалившимся в кухню, оказался низкий с короткой шеей толстяк и редкой растительностью на голове. Но глаза его мне не понравились — у него был жесткий взгляд, — этот человек был способен на любое зло. Все были одеты почти одинаково: в спортивные брюки и заграничные кроссовки. На левше и длинном были куртки с подкатанными рукавами. Лысый носил коричневый кожаный пиджак. Он держал тускло блестевший вороненой сталью длинноствольный «манлихер», заряженный, как я сразу определил, патронами с девятимиллиметровыми пулями. «Откуда они достали этот американский пистолет времен Первой мировой войны?» — пришла совсем некстати мысль.
— Я из тебя сейчас выколочу мозги! — прорычал лысый. Видно, он и был старшим подельщиком среди них.
И тут Люба, умница моя, не то что подыграла мне, а прямо-таки сыграла спектакль.
— Не трогайте его! — воскликнула она горячо. — Вы что, не видите, он ненормальный! Он же после аварии совсем ничего не соображает! Он больной и лишился памяти!