Страница 81 из 85
Начало судебных слушаний происходило во взвинченной обстановке почти для всего шестисоттысячного города. Никто из женщин семьи Каупервудов не пришел в суд. Он настоял на отсутствии любых демонстраций семейной поддержки, чтобы не давать газетам пищу для комментариев. Отец присутствовал как свидетель. За день до суда Каупервуд получил письмо от Эйлин: она сообщила, что вернулась из Вестчестера и желает ему удачи. Ей так не терпелось узнать, что с ним станет, что она больше не могла оставаться в гостях и вернулась домой. Она не пошла в суд, потому что он был против этого, но ей хотелось быть ближе к нему, когда решалась его судьба. Она хотела поздравить его, если он выиграет дело, или утешить его, если он проиграет. Она чувствовала, что ее возвращение с большой вероятностью будет началом нового столкновения с отцом, но ей было все равно.
Необычной была позиция миссис Каупервуд. Она соблюдала внешние формальности и оставалась нежной и заботливой, хотя и понимала, что Фрэнк не нуждается в этом. Он инстинктивно чувствовал, что ей известно об Эйлин, и теперь лишь ожидал подходящего момента, чтобы объясниться. В то судьбоносное утро она сердечно обняла его у двери, как привыкла в годы замужества, но не спешила с прощальным поцелуем. Сам он не хотел целовать ее, но не показывал этого. В конце концов она все-таки поцеловала его и сказала:
– Надеюсь, все закончится хорошо.
– Тебе не стоит беспокоиться, Лилиан, – бодро отозвался он. – Со мной все будет в порядке.
Он сбежал с крыльца и пошел по Джирард-авеню к своей бывшей трамвайной линии, где сел в вагон конки. Он думал об Эйлин и о силе ее чувств к нему, о насмешке, в которую превратилась его супружеская жизнь, разумными ли окажутся присяжные и о многом другом. Этот день мог стать судьбоносным.
Он вышел из вагона на перекрестке Маркет-стрит и Третьей улицы и поспешил в свою контору. Стэджер уже был там.
– Ну что же, Харпер, наш день настал! – мужественно заявил Каупервуд.
Первое заседание суда четвертных сессий должно было состояться в знаменитом Дворце независимости на перекрестке Честнат-стрит и Шестой улицы, который в то время, как и за сто лет до этого, был центром местной административной и судебной деятельности. Это было низкое двухэтажное знание из красного кирпича с белой деревянной башней в центре на старинный голландский или английской манер, с квадратным основанием, круглой средней частью и восьмиугольной вершиной. К центральной части здания справа и слева примыкали два Т-образных крыла, маленькие старомодные двери которых и окна с овальными арками состояли из многочисленных створчатых панелей, что восхищают любителей колониальной архитектуры. Здесь и в снесенной позднее пристройке под названием Стейт-Хаус-Роу находились офисы мэрии и начальника полицейского департамента, палата муниципального совета и другие важные административные службы, вместе с четырьмя отделениями суда четвертных сессий, где рассматривалось все большее количество уголовных дел. Огромная городская ратуша на углу Маркет-стрит и Брод-стрит тогда еще строилась.
Была предпринята попытка реконструировать довольно просторные судебные залы и установлены большие помосты из темного орехового дерева с такими же столами для судей, но она оказалась не слишком удачной. Столы, скамьи присяжных и перила были слишком массивными, что создавало общее впечатление тесноты. Темная мебель, по замыслу декораторов, должна была хорошо сочетаться с бежевой окраской стен, но время и пыль сделали это сочетание слишком мрачным. В зале не было картин или украшений, кроме длинных газовых рожков с аляповатой отделкой на судейском столе и несообразно большой люстры в центре потолка. Толстые судебные приставы и служки, озабоченные сохранением своей бестолковой работы, не оживляли атмосферу. Двое из них во время судебных слушаний ежечасно суетились, чтобы подать судье стакан воды. Еще один, похожий на вальяжного самовлюбленного дворецкого, сопровождал судью в туалетную комнату и обратно. Его обязанность заключалась в том, чтобы громко возглашать, когда судья входил в зал заседаний: «Джентльмены, суд идет! Прошу встать и снять головные уборы!» В то же время судебный пристав, стоявший слева от судьи, когда тот садился на свое место, между скамьей присяжных и стулом для свидетеля, неразборчивой скороговоркой зачитывал ту прекрасную и полную достоинства декларацию коллективных обязательств общества перед его отдельными членами, которая начинается словами «Слушайте! Слушайте!» и заканчивается словами: «…каждый из вас имеет справедливое право на жалобу, которая будет услышана». Однако со стороны могло показаться, что в его словах нет ни малейшего смысла. Привычка и безразличие довели этот обычай до невнятного бормотания. Третий пристав охранял дверь совещательной комнаты для присяжных. Кроме того, в зале присутствовали судебный служка – маленький, с белесым личиком, слезящимися бесцветными глазками, редкими волосами и желтоватой бородкой, наблюдавший за происходящим как обветшавшее подобие китайского мандарина, – а также судебный стенографист.
Судья Уилбур Пейдерсон, тощий, как засохшая селедка, который вел первый допрос во время следствия, когда решался вопрос о предании Каупервуда суду присяжных, представлял собой один из необычных типов судейских чиновников. Он был таким худым и малокровным, что одни эти качества уже привлекали внимание. Он был хорошо осведомлен в знании закона, но в том, что касалось реальной жизни, абсолютно не понимал тонкостей, превосходивших букву закона и составлявших его собственный дух, и относительность любых законов, о чем знают мудрые судьи. Достаточно было лишь посмотреть на его худощавое педантичное лицо, курчавые седые волосы, голубовато-серые безжизненные глаза, в которых не светилось никаких мыслей, и можно было сказать, что он совершенно лишен воображения. Однако тогда он бы не поверил вам и оштрафовал вас за неуважительное отношение к суду. Тщательно используя свои невеликие способности и цепляясь за любое мелочное крючкотворство, подобострастно следуя партийной доктрине и неукоснительно – заповедям о сокрытии личной собственности, он достиг своего нынешнего положения. Его жалованье составляло лишь шесть тысяч долларов в год. Его сомнительная слава не простиралась за пределы ограниченного круга городских судей и юристов. Но ежедневные упоминания о том, что он исполняет свои обязанности и принимает такие-то и такие-то решения, доставляло ему большое удовольствие. Он полагал, что это делает его влиятельной фигурой. «Смотрите, я не такой, как остальные», – часто думал он, и это служило утешением для него. Он был очень польщен, когда в его графике заседаний выпадало важное дело, и, сидя на троне перед тяжущимися сторонами и их юристами, он, как правило, ощущал себя действительно важной персоной. Время от времени сложные жизненные обстоятельства приводили в замешательство его ограниченный интеллект, но в таких случаях он неизменно следовал букве закона. Он мог рыться в судебных отчетах в поисках решений, которые принимали действительно мыслящие люди. Кроме того, вездесущие юристы были необыкновенно хитроумными. Они вертели законодательными нормами перед носом у судьи по своему усмотрению. «Ваша честь, в тридцать втором томе исправленной редакции судебных докладов штата Массачусетс, в деле Эйрондела против Баннермана, страница такая-то и такая-то, строка такая-то и такая-то, вы можете обнаружить, что…» Как часто приходится слышать такое во время судебных заседаний? В большинстве случаев рассудку остается не много места в подобных делах. А святость закона возвышается, как стяг, укрепляющий гордыню властей предержащих.
Как и говорил Стэджер, Пейдерсона едва ли можно было назвать нечестным судьей. Он был партийным судьей и принципиальным республиканцем, обязанным партийным съездам и конференциям продлением своих должностных полномочий, а потому вполне готовым поступать так, как он сочтет нужным для дальнейшего благополучия и процветания партии и частных интересов ее лидеров. Большинство людей не дают себе труда разобраться в движущих механизмах того, что они называют своей совестью. Когда они все же делают это, им недостает навыков для извлечения перепутанных нитей этики и нравственности. Они добросовестно доверяют мнению большинства и силе высших интересов. С тех пор кто-то обронил выражение насчет «корпоративных судей». Есть много таких людей.