Зверинец

Толик оскалился, перехватил кайло за боек, острым концом книзу, словно нож. Опасаясь выдать себя неосторожным звуком, он двигался улиточно-медленно, но все же ему казалось, что суставы стреляют, как ружья, и нестерпимо громко шуршит замерзшая одежда. Лишь подошвы унтов молчали, мягко ступая по оленьим телам.

За пару шагов от убийцы Толик заорал, подбадривая себя, и бросился в атаку. Коварный олений рог вцепился ему в стопу, и вместо шеи кайло вонзилось Выхареву в лопатку. Под весом падающего Толика острие распороло куртку до самого пояса. Белый утеплитель тут же набух от крови.

Выхарев завизжал, развернулся, замахал руками в бесплодной попытке достать до спины. Толик рывком вскочил на ноги, боднул его в грудь, опрокидывая навзничь. Не давая опомниться, вскочил сверху, нанося удар за ударом. Очки упали, с перекошенных губ слетала слюна вперемешку с неразборчивыми проклятиями, и Толик радовался, что вместо лица Выхарева видит лишь расплывчатое пятно.

– С-с-сукаааа! – выдавил он.

Обессилевшие руки вонзили кайло в последний раз, под ключицу, да там и оставили. С трудом поймав равновесие, Толик встал. Ватные ноги держали плохо, и от желания пнуть истекающего кровью Выхарева пришлось отказаться.

– Ванмихалыщ… В-ван… Михалыщ…

Сердце колотилось у самого горла, мешая говорить.

– В-ван Михалыщ… Встаайте… Встайте…

Толик потянул лежащего Штойбера за руку. Начальник экспедиции оказался чудовищно тяжел. Тело его неохотно поднялось, чтобы тут же завалиться на правый бок. Бледное лицо уткнулось в ребристый олений бок. Глаза Толика защипало. Даря коже краткую иллюзию тепла, покатились по щекам злые слезы.

– Доволен? – склоняясь к умирающему Выхареву, крикнул Толик. – Всех убил, сука! Всех! Стоило оно того, а?! Мясо твое сраное… эта рыба твоя… стоило?!

Выхарев в ответ захаркал кровью, замотал головой.

– Не стоило, – кивнул Толик. – Пять человек… Пять! И за что? Из-за оленины, сука… Ты хоть чуть-чуть сожалеешь? Хоть чуть-чуть?!

Выхарев вновь помотал головой. Из последних сил хлопнул себя ладонью по груди.

– Ни капли? – горько переспросил Толик. – Ну и мразь же ты…

Голова Выхарева как заведенная болталась влево-вправо, влево-вправо. Рука хлопала по груди, отчего из прорех медленно сочилась вязкая краснота. Влево-вправо, хлоп-хлоп. Влево-вправо, хлоп-хлоп. Потихоньку до Толика начал доходить иной, пугающий, смысл предсмертных жестов. Не я, пытался сказать Выхарев. Это не я.

Груда оленей, рыбы, птицы и пять человек. В окружении мертвецов время утратило всякий смысл. Что покойнику минута, час, да хоть бы и вечность? В мавзолее изо льда он вечно пребудет таким, каким его забрала Смерть. Обхватив колени руками, Толик сидел в полной темноте. Убийство Выхарева спалило его изнутри, сил не осталось даже на страх, не говоря уж о том, чтобы выбраться на поверхность.

– Он пришел нас спасти… – шептал Толик. – Пришел нас спасти…

Глаза быстро привыкли к мраку, и оказалось, что он не такой уж кромешный. От стен, пола и свода истекало голубовато-зеленое сияние. Слабое, но достаточное, чтобы различать силуэты погибших коллег. Бесформенная куча – Белорус. Распластанный бедолага Выхарев. Штойбер завалился на бок, будто спит. Где-то ниже лежат Костров и Филимонов.

Толик понимал, что с каждой секундой он не становится сильнее. Холод вытягивал жизнь, делал волю хрупкой как свежий лед. Следовало встать, встать прямо сейчас, ухватиться за веревку и ползти на свет, к невозмутимой осенней тундре, геологическим баракам, к радиостанции, но сон невесомо касался опухших век, обещал отдых. Единственное, что не давало упасть в его мягкие объятия, – нарывающая рука, хранящая глубокие отпечатки песцовых зубов.

Когда с потолка посыпались кристаллики льда, Толик апатично взглянул на лаз. Сейчас ему было все равно, спасут его или убьют. Просто хотелось понять, что же произошло на поверхности, пока он был тут, в потайной пещере. Хотелось узнать, отчего мир обезумел, и Толик надеялся, что тот, кто спускается к нему, несет с собой хоть какое-то объяснение…

Сперва показались руки. Мускулистые темные плети вытянулись из лаза, вцепились в края, кроша лед. Следом появилась голова, узкие плечи и длинное, невероятно тонкое тело. Держась на руках, оно стекло до оленьего холма, коснулось пальцами ног и каплей переместило верхнюю часть книзу. Захрустели встающие на место кости. Фигура уплотнилась, налилась грозной мощью. На четвереньках, враскачку, двинулась к затаившему дыхание Толику.

На темной фигуре проявился плоский бледный овал, и Толик почти не удивился, разглядев узкие глаза, неряшливые косы и вязь татуировок. Шитолицый сидел неподалеку, жадно втягивая воздух носом. Верхняя губа приподнялась, обнажая кривые желтые зубы. Замерев, Толик безвольно ждал момента, когда они вонзятся ему в горло. Однако усталое сердце отмеряло секунду за секундой, а Шитолицый все не нападал.

Подвижный, как шарик ртути, абориген не двигался – перетекал. По-прежнему голый, он, казалось, совершенно не чувствовал холода. «Кусок замороженного мяса, – напомнил себе Толик, – когда мы его достали, это был кусок замороженного мяса». Он нервно хохотнул, все еще не веря в происходящее. Крепко зажмурился, с силой протер глаза, едва не содрав кожу…

Шитолицый ползал по оленям, словно гигантская ящерица, почти касаясь их отвислым брюхом. Конечности передвигались парно: левая рука – правая нога и наоборот, правая рука – левая нога. Почему-то именно нечеловеческая пластика размороженного заставила Толика лязгнуть зубами. Спиной вперед он отполз к стене, где и затрясся, выстукивая челюстями рваный ритм. Лопатками упираясь в твердый бесстрастный лед, Толик дрожал вовсе не от холода.

Круги сужались и расширялись по мере того, как Шитолицый приближался или отдалялся от жертвы. Один раз он прополз прямо по стене. Пальцы-присоски и голые подошвы ног липли ко льду, и это было так неправильно, что Толик спрятал лицо в ладонях. Кажется, он плакал. Кажется, пытался говорить с этим. Кричал, умолял, ругался. Кажется, это менялось, вытягивалось, сплющивалось. Хрустя суставами, удлиняло руки и укорачивало ноги, ломало лицевые кости, превращая их в волчью пасть, в три ряда выстраивало кривые зубы, до невообразимых размеров расширяло плечи, взламывало грудную клетку и перебирало раскрытыми ребрами, словно острыми жвалами.

Толик прозевал момент, когда Шитолицый снова возник рядом. Крик встал поперек горла, сжалась мошонка. Шитолицый на двухметровых паучьих руках вытянул змеиную шею. Уродливая голова склонилась, тряхнув косами. Вывернутые ноздри затрепетали, обнюхивая Толика сверху вниз – шапку, искривленное ужасом лицо, утепленную куртку, пока наконец не добрались до перемотанной бинтами руки. Угловатое горло с тремя кадыками заклокотало, забулькало. Перекосилась изукрашенная выцветшими татуировками морда. Шитолицый отпрянул.

В воздухе мелькнуло что-то похожее на хвост. Паучьи лапы-руки неслышно ступали по мерзлым тушам. Нижняя челюсть Шитолицего поехала к груди, к животу, ставшему вдруг впалым. Задние лапы вырвали из кучи ближайшего оленя и, ломая кости, просунули в разверстую пасть. Треск стоял такой, что Толика замутило.

За первым оленем последовал второй. За ним – третий. Четвертый. Пятый. Неутомимая костяная мясорубка перемалывала оленину вместе с рогами, костями и копытами. Суставчатая лапа накалывала тяжелые тела, без труда поднимая их в воздух. Так же легко взлетел и Иван Михайлович Штойбер.

Взметнулись и опали безжизненно руки. Голова запрокинулась на спину, раскрывая чудовищную рваную дыру в горле. Лишь на мгновение. Сомкнулись зубы, и Штойбер целиком исчез в пасти Шитолицего. Мясорубка заработала с новой силой.

Чтобы не слышать, как человека превращают в еду, Толик заколотил себя по ушам. От боли прояснилось в голове. Ненависть дала сил встать. Гротескное существо, меняя формы, сновало по пещере, пожирая свои запасы, росло, менялось, становясь все меньше похожим на узкоглазого аборигена. До вымотанного Толика, зараженного бешенством, ему не было никакого дела, и Толик решил этим воспользоваться.