Будет кровь

– Ты знаешь, что такое миллиард, Крейг?

– Сто миллионов?

– Бери выше. Тысяча миллионов.

– Ого! – сказал я, но лишь потому, что тут просилось «ого». Я мог представить себе пять баксов и даже пятьсот: именно столько стоил подержанный мотороллер на распродаже на Дип-Кат-роуд, о котором я грезил в мечтах (ведь мечтать не вредно). Теоретически я мог представить себе пять тысяч долларов. Примерно столько мой папа получал в месяц как торговый агент фирмы «Пармело: трактора и тяжелая техника» в Гейтс-Фоллзе. Папина фотография постоянно висела на доске почета в рубрике «Лучший менеджер по продажам за прошлый месяц». Он говорил, что это ерунда, но я знал: ему приятно. Каждый раз, когда его объявляли лучшим торговым агентом месяца, мы с ним ужинали в «Марселе», дорогом ресторане французской кухни в Касл-Роке.

– «Ого» – это верно замечено, – сказал папа и поднял стакан со «Спрайтом», салютуя дому на холме, дому с множеством комнат, большинство из которых практически не использовались, и стеклянным лифтом, который мистер Харриган ненавидел, но которым был вынужден пользоваться из-за артрита и ишиаса. – Чертовски верно.

Прежде чем рассказать о своем крупном выигрыше в лотерею, о смерти мистера Харригана и о проблемах с Кенни Янко, начавшихся в первый же день в новой школе в Гейтс-Фоллзе, я расскажу, как вообще получилось, что я стал работать на мистера Харригана. Мы с папой ходили в Первую методистскую церковь Харлоу, на самом деле единственную методистскую церковь у нас в городке. В Харлоу была еще и баптистская церковь, но она сгорела в 1996-м.

– Кто-то запустил фейерверк, чтобы отпраздновать рождение ребенка, – сказал папа. Мне тогда было года четыре, но я это запомнил. Может быть, потому, что меня очень интересовали фейерверки. – Мы с мамой решили, что пошло оно все к чертям, и спалили целую церковь в твою честь, Крейгстер. Полыхало, надо сказать, изрядно.

– Не надо так говорить, – вмешалась мама. – А то он поверит и тоже спалит какую-нибудь церковь, когда у него самого родится ребенок.

Они часто дурачились и шутили, и я смеялся, хотя понимал далеко не все шутки.

В церковь мы ходили все вместе, втроем. Зимой у нас под ногами скрипел утоптанный снег, летом из-под нарядных туфель летела пыль (прежде чем войти в церковь, мама всегда протирала обувь бумажной салфеткой), я шагал между мамой и папой, и они держали меня за руки, папа – слева, а мама – справа.

У меня была очень хорошая мама. Я по-прежнему жутко по ней скучал в 2004 году, когда начал работать на мистера Харригана, хотя тогда она была мертва уже три года. Я скучаю по ней и теперь, шестнадцать лет спустя, хотя ее лицо почти стерлось из памяти, и фотографии не помогают освежить воспоминания. Как поется в той песне о детях без матери, без нее очень плохо. И это правда. Я любил папу, мы с ним всегда хорошо ладили, но, как опять же поется в той песне, папы многого не понимают. Им не придет в голову сплести венок из ромашек, собранных на лугу за домом, надеть его на тебя и сказать: сегодня ты не просто маленький мальчик, сегодня ты король Крейг. Или гордиться тобой, но при этом не делать из мухи слона – не хвастаться перед знакомыми и все такое, – когда ты в три года сам начинаешь читать комиксы про Супермена и Человека-паука. Или прийти к тебе в комнату посреди ночи и прилечь с тобой рядом, когда ты просыпаешься после кошмарного сна, в котором за тобой гнался Доктор Осьминог. Или обнять тебя и сказать: нет ничего страшного в том, что какой-то большой мальчишка – например, Кенни Янко – тебя побил.

Мне так не хватало ее объятий в тот день. Мамино объятие в тот день могло бы многое изменить.

Я научился читать в три года, но никогда не хвалился своим умением. И я искренне благодарен родителям за то, что они с малых лет научили меня одному важному правилу: если у тебя есть какой-то талант, это не значит, что ты чем-то лучше всех остальных. Однако слух разнесся по округе, как это всегда бывает в маленьких городках, и когда мне было восемь, преподобный Муни спросил, не хочу ли я почитать Библию на его проповеди в следующее воскресенье. Наверное, идея о восьмилетнем чтеце привлекла его своей новизной; обычно эта почетная обязанность доставалась кому-то из старшеклассников или старшеклассниц. В то воскресенье я читал отрывок из Евангелия от Марка, и после службы преподобный Муни похвалил меня и сказал, что я справился на отлично и он был бы рад, если бы я согласился читать каждое воскресенье.

– Он говорит: «И дитя поведет их», – сказал я папе. – Это из Книги пророка Исаии.

Папа хмыкнул, как будто ни капельки не впечатлившись. Потом кивнул:

– Хорошо, только помни, что ты не послание, а посланец.

– В каком смысле?

– Библия – слово Божие, а не слово Крейгово, так что не слишком-то задавайся.

Я сказал, что не буду, и в течение следующих десяти лет – пока я не уехал в университет, где научился курить травку, пить пиво и ухлестывать за девчонками, – я читал отрывки из Библии на воскресных проповедях. Преподобный Муни сообщал мне заранее, что надо будет читать в следующее воскресенье, какую главу из какой книги. Каждый четверг, на вечерних собраниях Клуба юных методистов, я показывал ему список слов, которых не знал. В результате я был, наверное, единственным человеком во всем штате Мэн, который мог не только с ходу произнести имя «Навуходоносор», но и написать его без ошибок.

Один из самых богатых людей Америки переехал в Харлоу года за три до того, как я начал нести слово Божье старшим братьям и сестрам по вере. Иными словами, в самом начале двадцать первого века, сразу после того, как продал свои компании и ушел на покой, и еще до того, как большой дом на холме был окончательно перестроен (бассейн, лифт и мощеная подъездная дорожка появились позднее). Мистер Харриган посещал церковь каждое воскресенье, одетый в свой неизменный поношенный черный костюм с брюками, обвисшими на заду, всегда при галстуке, черном и по-старомодному узком, всегда аккуратно причесанный. В остальные дни недели его редеющие седые волосы торчали во все стороны, как у Альберта Эйнштейна после напряженного дня, посвященного расшифровке тайн космоса.

Тогда он ходил только с одной тростью, на которую опирался, когда вставал петь гимны. Слова этих гимнов я, наверное, буду помнить до конца своих дней… и от той строки из «Старого тяжкого креста», где говорится о реках воды и крови, текущих из ран Христа, меня будет всегда пробирать озноб, как и от последней строки песни «Stand By Your Man», на которой Тэмми Уайнетт выворачивает наизнанку всю душу. Мистер Харриган на самом деле не пел в полный голос – что хорошо, потому что голос у него был противный, скрипучий, как будто ржавый, – а лишь раскрывал рот. Как и мой папа.

В одно из воскресений осенью 2004-го (все деревья в наших краях полыхали ослепительным буйством красок) я читал отрывок из Второй книги Самуила[1], выполняя свою обычную работу по передаче послания, которое сам едва понимал, но знал, что его разъяснит преподобный Муни в своей проповеди: «Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные! Не рассказывайте в Гефе, не возвещайте на улицах Аскалона, чтобы не радовались дочери Филистимлян, чтобы не торжествовали дочери необрезанных».

Когда я сел на скамью, папа похлопал меня по плечу и шепнул мне на ухо: «Ты шикарно читал». Мне пришлось прикрыть рот рукой, чтобы спрятать улыбку.

На следующий день, уже вечером, когда мы заканчивали мыть посуду после ужина (папа мыл, я вытирал все насухо и ставил в буфет), к нашему дому подъехал «форд» мистера Харригана. Его трость застучала по ступеням крыльца, и папа открыл дверь еще прежде, чем гость позвонил. Мистер Харриган отказался идти в гостиную и сел с нами на кухне, как член семьи. Папа предложил ему «Спрайта». Он взял бутылку, но не стал брать стакан.

1

В православной традиции эта книга называется Второй книгой Царств. – Здесь и далее примеч. пер.