Дикий американец

Новые конвоиры не были расположены любезничать. Когда Толстой спросил у ближайшего из них, далеко ли ещё идти, тот, вместо ответа, скорчил зверскую рожу и толкнул его между лопаток прикладом. "Погоди же, я тебе, – мстительно подумал Федор, но насмешливый внутренний голос ответил: – Что ты ему?" Оставалось только уповать, чтобы в таком унизительном виде его не увидел никто из знакомых.

На этот раз Толстого привели в гораздо более неприглядное, желтое и несомненно казенное здание с вооруженным часовым у двери. На втором этаже, за длинным столом просторной и совершенно пустой комнаты с высокими узкими зарешеченными окнами, под портретом государя в мантии Мальтийского гроссмейстера, сидели два генерала в орденских лентах, два штаб-офицера, писарь да ещё почему-то священник. Никто из них при виде Федора не шелохнулся и не вымолвил ни слова, но впечатление было такое, что они ждут давно и успели изголодаться по расправе. Офицер подтолкнул Толстого в центр комнаты, точно посередине стола, и сильно дернул за воротник шинели. Воротник отлетел с мясом, шинель упала на паркетный пол. "Отчего они так любят одежды рвать? – " бессильно разозлился Толстой.

Средний генерал поднялся, поднес к глазам бумагу, прочистил горло глотком воды и собрался было читать, но отвел бумагу от лица и уставился на Толстого с каким-то недоумением.

"Неужели сам граф Пален? Да что я за птица? – " подумал Федор.

– Как же вы смели бунтовать против государя и ваших командиров? – спросил этот граф или кто бы то ни было.

– Не думал бунтовать против государя, ни против любого из уличных бутошников, – отвечал Толстой с этой своей злосчастной иронией, за которую сейчас самому себе дал бы по уху.

– Где ты, сын мой, приобрел сию книгу, найденную у тебя на столе? – спросил священник не с осуждением, а скорее с любопытством.

– В церкви и приобрел, батюшка.

– "Силу любви" купил в церкви?! – опешил священник.

– Силу любви купить нельзя, а Евангелие, что лежит на моем столе, в церкви продается.

– Окаянство! – перекрестился священник.

– За что вы, граф, нанесли побои фельдфебелю при исполнении? – спросил один из штаб-офицеров по своей части. – Нынче без вины бить не положено, можно и ответить-с.

– Вот и ответил-с.

Возможно, Толстой и выиграл этот словесный поединок, но лучше бы ему было проиграть, потому что весь суд был настроен против него. Только второй генерал не сказал ещё ни слова и внимательно читал какой-то документ.

– Как вы допустили, граф, что ваш арестант наложил на себя руки? – сказал второй генерал. – Это пособничество. Поручик, заберите у него все опасные предметы.

Из опасных предметов у Толстого нашлись только брючная пряжка, бумажник и галстучная булавка. Часы, на которых теоретически можно было удавиться, почему-то оставили. Председатель суда зачитал приговор:

"Как подпоручик граф Толстой поступил не по точной силе 142-го воинского артикула и не донес заблаговременно начальству о предпринимаемом им злом умысле, то его, подпоручика графа Толстого, не исполнившего своей обязанности верноподданного и не упредившего свой предстоящий поединок с полковником бароном Фризеном, по силе 140-го воинского артикула, приказом Его Императорского Величества, надлежит повесить".

– Как повесить? – вскрикнул от неожиданности Толстой.

– Такова воля императора!

Впоследствии, до самой старости, Федору Ивановичу неприятно было вспоминать эту слабость, испортившую безупречность спектакля.

Дальнейшее представлялось ему кошмарным сном, из которого просыпаешься, чтобы попасть в следующий, более глубокий кошмар. Неужели процедура этой психологической, бескровной, "гуманной" экзекуции была кем-то спланирована и проведена от начала до конца? В это невозможно было поверить. Во всем деле было так много излишества, бестолковщины, непредсказуемости, словно его многочисленные разобщенные участники сами не знали, что предпримут в следующий момент. Между тем, и самым изобретательным садистам трудно было сообща придумать более гнетущий, унизительный, деморализующий сценарий.

Начало его развивалось плавно, неторопливо, скорее забавно, чем пугающе. Середина звучала грозным предупреждением, остужала гордыню, сбивала спесь. Ставила на колени. Окончание напоминало стремительное падение кубарем с высокой горы, ослепительный, оглушительный град затрещин и плевков со всех сторон – такой нечеловеческой продолжительности и силы, что у выжившего сохранялось единственное из человеческих чувств – глубочайшая благодарность. Тем более что позднее, сравнивая свои злоключения с рассказами других Павловских жертв, Толстой понял, что его, фактически, только припугнули.

Сразу по оглашении приговора Федора заковали в кандалы и погнали пешком в настоящую тюрьму – темный подвал с земляным полом, вкопанными лежанками и крошечным зарешеченным оконцем под самым потолком, битком набитый всякой заросшей, оборванной, вонючей сволочью далеко не благородного происхождения. Один из этих "поддонков общества" с вырванными ноздрями и клеймом "КАТ" на лбу нагловато пытался выпрашивать деньги и отошел (вернее- отлетел) только после хорошей затрещины. К счастью, ни у кого после этого не возникло желания прийти ему на помощь.

Федор познакомился с приличным молодым человеком из мещан или купцов, принадлежавшим к какой-то секте или одной из разновидностей староверов. Молодого человека по доносу лишил имущества, приговорили к наказанию кнутом и вечной ссылке в Сибирь. Сектант уверял Толстого, что император очень милостив и не допустит смертной казни, заменив её кнутом. Надо только дать какую-нибудь взятку палачу, чтобы не забил насмерть, а там, Бог милостив, можно жить и в Сибири. Хороших людей везде хватает. Мещанин начал гнуть свою линию, которая напоминала христианство, но не совсем, и Федор задремал под его проповедь.

На рассвете Толстого причастил тюремный священник. Федор до сих пор не верил в возможность смертной казни, но теперь ему стало страшно. Сокамерники сторонились и смотрели на молодого офицера с боязливым почтением, как на пораженного диковинной болезнью. После этого его отвели к полицеймейстеру, где был объявлен новый приговор: лишение чинов, титулов и имущества, двадцать ударов кнутом и ссылка в Нерчинск, на рудники. Дело пошло без проволочек. Бывшего графа поволокли за шкирку во двор, и он едва успел сунуть ближайшему солдату свои часы с просьбой, если возможно, бить послабее. Солдат, ничего не пообещав, сунул часы в карман.

На тюремной площади к тому времени собралась уже целая толпа обывателей, занявших вместо театрального балкона лестницы полицейского участка. С двух сторон Толстого окружили гренадеры с ружьями наперевес, а сзади и спереди ехали драгуны с обнаженными палашами. Ударил барабан, Толстого медленно повели к сооруженному посреди площади эшафоту.

Здесь солдаты перестроились, оттеснив народ и окружив место экзекуции кольцом. Один из солдат (уже в который раз) попытался сорвать с Толстого одежду, но граф успел сам расстегнуть и скинуть мундир и рубаху. Невысокий, страшно сильный унтер-офицер (совсем не тот, которому Федор подсунул свои часы) буквально швырнул его на эшафот, представляющий собой наклонный станок с отверстиями для головы и рук, что-то вроде позорной колодки. С ловкостью мясника, разделывающего очередную тушу, палач привязал Толстого таким образом, что он оказался в самом неловком и беспомощном положении, весь вывернутый и натянутый, как подготовленная к препарированию лягушка.

Снова загрохотал барабан. Толстой до красных пятен перед глазами зажмурился и стиснул зубы, но удара не последовало. Барабан смолк, и Федор услышал откуда-то сверху голос, показавшийся знакомым:

– Стой! Прекратить экзекуцию!

Наступила какая-то заминка и перешептывание, сопровождаемое разочарованным гулом зрителей. Толстого отвязали, и он чуть не упал, сползая со своего распятия. Зрителей вокруг уже не было, а солдаты оцепления вольно переговаривались в стороне, не придавая никакого значения неожиданному спасению графа, как не придавали значения предстоящей казни. Среди них Толстой заметил того самого, которому дал часы. Солдат деланно засмеялся на замечание товарища и отвел глаза…