Дикий американец

– Que diable? Мы же неутральные, – вслух размышлял в своей каюте Крузенштерн, впервые за время волнения переодевшийся в сухое платье и прилегший с трубкой на диван.

– Мы побежали, он и погнался, как борзая, – предположил Ратманов, наливая командиру чай. Он донес чашку до середины комнаты, а затем попятился обратно до самого стола под действием качки.

– Англичанин зря бегать не станет, – возразил Крузенштерн. – Это может быть маскированный француз.

– Мы неутральные, – напомнил Ратманов.

– Французы любят хищничать под чужими флагами.

Получалось, что истинным или мнимым русским лучше не встречаться с истинными или мнимыми англичанами.

Ратманов наконец донес чашку до дивана, Крузенштерн принял её, приблизил к губам, и чай выплеснулся ему в лицо.

– Que diable! – в сердцах повторил Иван Федорович.

Черт, как положено, не замедлил явиться. Он принял обличье одетого в полную форму, затянутого, напудренного, надушенного, но заметно осунувшегося майора Фридерици. Дверь перед майором раскрылась сама собою с тоненьким вопросительным скрипом, моряки воззрились на этот парадный портрет в полный рост, словно увидели привидение.

– Его превосходительство господин действительный камергер, посол и кавалер Резанов имеют честь пригласить господина капитан-лейтенанта в кают-компанию для обсуждения кондиций дальнейшего мореплавания и передачи высочайших инструкций, – доложил майор с какою-то непонятной торопливостью. – Господин посол имеют честь…

При этих словах дверь капитанской каюты словно утомилась дослушивать и резко захлопнулась перед самым лицом майора. Ещё с полминуты моряки ждали, что дверь откроется снова и они наконец узнают, какую честь имеет господин камергер, но дверь утратила свою самостоятельность, и Фридерици больше не являлся. Из коридора раздались утробные звуки рвоты.

Крузенштерн пожал плечами, кликнул денщика, с сожалением расстался с "домашним" сюртуком и стал приводить себя в порядок: умываться, бриться, пудриться и облачаться в полную форму с кортиком, шарфом, галстухом, эксельбантом, застегивать бесчисленные пуговки и утягиваться только для того, чтобы пройти несколько шагов и выслушивать галиматью какого-то сухопутного.

Войдя в кают-компанию, Крузенштерн и Ратманов увидели за столом над расстеленной картой Резанова в придворном мундире и свитских офицеров. Резанов разглядывал карту сквозь лорнет с каким-то брезгливым недоумением, как неведомую глубоководную тварь, ядовитую и не годную в пищу. Заметив появление моряков, камергер придал своему подвижному лицу задумчивое выражение, что-то измерил циркулем и оттопырил губы.

– Каковы погоды? – приступил он к разговору. – Ни разу в жизни не приходилось бывать в таковой переделке. Ужели восточные тифуны ещё страшнее?

Капитан молча наклонил голову в знак того, что предпочел бы сразу перейти к делу. Резанов сморщился. Выяснять отношения, ставить на место, диктовать волю было не в его натуре, да у него, как правило, и не возникало такой необходимости. Опыт показывал, что упорство и борьба относили человека дальше от цели, чем гибкая любезность. Когда же изредка материал жизни не хотел поддаваться этому общему правилу, камергер страдал, сердился и становился бранчливым (а не грозным, как хотелось бы).

– Как руководитель экспедиции я желаю знать, куда направляется наш корабль, – скорее капризно, чем строго сказал он, избегая прямого взгляда на Крузенштерна.

– Как начальник экспедиции имею честь доложить, что "Надежда" следует в Японию, – вполне серьезно ответил Крузенштерн, глядя прямо на Резанова. Граф Толстой фыркнул.

– Я понимаю, господин капитан, что мы плывем не в Африку, – повысил голос посланник. – Но мне желательно знать направление корабля.

При слове "плывем" Ратманов неодобрительно покачал головой, словно услышал матерное ругательство в приличном обществе.

– Извольте, – хладнокровно отвечал Крузенштерн. – Мы теперь идем курсом зюйд-тень-ост.

– Я понимаю, что зюйд-тень-ост (хотя и не моряк, – подразумевалось в словах посланника), но вы ответьте мне без околичностей: мы приближаемся к английскому берегу или нет?

– Мы не приближаемся к Британским островам, а ежели иметь целью порт Фальмут, то и отдаляемся от него.

– В лучшем случае теряем день похода, – уточнил Ратманов.

– Отчего же мы удаляемся от цели похода, а не приближаемся к ней? Отчего ваш тень-ост (с ироническим ударением произнес посланник) не мешает "Неве" нас опережать?

– Ежели ваше превосходительство считает себя руководителем похода, не угодно ли ему назначить меня простым матрозом и взять управление "Надеждой" на себя? – твердо сказал Крузенштерн. Поскольку же ответа не последовало, он продолжил:

– Фрегат "Виргиния" преследует нас как противников уже четвертый час. Не зная его намерений, я не могу отдаться ему на милость, дабы не подвергнуть опасности исход нашего предприятия. Крейсеры враждебных держав могут найти любой повод…

– Надобно дать бой! – вскочил со своего места Федор Толстой. – Я с парой крепких молодцов заберусь на "Виргинию", захвачу аглицкого капитана и приставлю кинжал к его шее, а вы тем временем разоружите команду. Куда как просто! С таким аманатом мы беспрепятственно достигнем Англии. Ну же, господа, решайтесь!

Резанов изумленно воззрился на своего подчиненного, перевел взгляд на своего визави, не менее ошарашенного, и наконец встретился с ним взглядом. Крузенштерн сдержанно улыбнулся, а Резанов покатился со смеха. Затем посланник по-свойски положил ладонь на рукав Крузенштерна:

– Полно ребячиться, Иван Федорович. Я не лезу в ваши паруса, а вы уж предоставьте мне дипломатию. Не так страшен англичанин, как его малюют.

– Так и быть, – согласился Крузенштерн и подумал: "Один черт, догонит".

Проект Толстого показался капитану шуткой, но граф не шутил никогда (или всегда шутил жизнью, что одно и то же). Зная его покороче, можно было предположить, что, чем более абсурдно, дико, нереально выглядит какое-то намерение, тем охотнее он за него возьмется. А доля правды в любом из его парадоксов составляла приблизительно сто процентов.

Как только "Надежда" прекратила свое бегство и повисла в страдательном дрейфе, Толстой взялся за подготовку террора. Прежде всего, он выяснил, что парламентером на английский корабль (при необходимости) назначен лейтенант Левенштерн. Нечего и думать было втянуть этого службиста в заговор. Стало быть, надо предложить свои услуги в качестве дополнительного переговорщика.

Предположим, на английский корабль он попадет. Дальше надо действовать безошибочно и хладнокровно, как действовал бы на его месте, к примеру, Юлий Цезарь. Сославшись на недомогание, он наденет поверх мундира длинный сюртук и под ним засунет за пояс два пистолета. На тот случай, если его все-таки разоружат, за голенище он сунет стилет. Как только парламентеры обменяются приветствиями, он разыграет приступ дурноты. Английский капитан (будем надеяться) пригласит его в каюту освежиться глотком рома, и здесь он приставит кинжал к его горлу.

Если английские моряки откажутся сложить оружие (что маловероятно для такой благородной нации), он заколет кинжалом капитана и себя. Если же английский капитан даст слово чести не преследовать русский корабль и не нападать на него, граф отпустит его и тут же вернется на "Надежду".

Последний вариант казался Толстому наиболее желательным и правдоподобным. То, что Крузенштерн может не принять его подвига или счесть воинским преступлением, как всякая обыденность, казалось ему абсурдом.

Маленькая "Надежда" качалась против большой "Виргинии" как Давид против Голиафа. И Толстой, как новый Давил, похаживал по палубе с ножом за голенищем, в наброшенном на плечи сюртуке. Корабли остановились так близко, что моряки, столпившиеся у бортов с обеих сторон, могли видеть друг друга в лицо и переговариваться.