Страница 44 из 106
– То-то, – сказал он почти начальственно, – ноне с этим строго. Коли кто куда приехал, должен дело за собой объявить. А коли кто зря ездит – руки к лопаткам и в холодную!
Он ушел, а мы остались погруженные в раздумье. В самом деле, ведь мы и не подумали, что прежде всего нужно дело за собой объявить. Какое дело? Ежели объявить, что собираем статистику, – никто не поверит. Скажут: какая в Корчеве статистика? Корчева как Корчева. Фабрик-заводов нет, каланчи нет, мостовых нет, гостиного двора нет, а все остальное – обыкновенно, как в прочих местах. Да и компания слишком велика для статистики собралась. Зачем, например, попала сюда 1-й гильдии купчиха Стегнушкина? к чему понадобился меняло?
Ежели объявить: путешествуем, только и всего – пожалуй, и еще несообразнее покажется. Спросят: для чего путешествуем? и так как мы никакого другого ответа дать не можем, кроме: путешествуем! – то и опять спросят: для чего путешествуем? И будут спрашивать дотоле, покуда мы сами не отдадим себя в руки правосудия.
Ежели сказать, что купец Парамонов, купно с купчихою Стегнушкиной, затеяли коммерческое предприятие – опять никто не поверит. Какое может осуществиться в Корчеве предприятие? что в Корчеве родится? Морковь? – так и та потому только уродилась, что сеяли свеклу, а посеяли бы морковь – наверняка уродился бы хрен… Такая уж здесь сторона. Кружев не плетут, ковров не ткут, поярков не валяют, сапогов не тачают, кож не дубят, мыла не варят. В Корчеве только слезы льют да зубами щелкают. Ясно, что человеку промышленному, предприимчивому ездить сюда незачем.
Господи! хоть бы развязка поскорее! в "холодную" так в "холодную"! Сколько лет прожили, никогда в "холодной" не бывали – надо же когда-нибудь!
Положение было трагическое. К счастью, я вспомнил, что верстах в тридцати от Корчевы стоит усадьба Проплеванная, к которой я как будто имею некоторое касательство. Дремлет теперь Проплеванная, забытая, сброшенная, заглохшая, дремлет и не подозревает, что владелец ее в эту минуту сидит в Корчеве, былины собирает, подблюдные песни слушает…
– Да просто скажем, что Фаина Егоровна сторговала у меня Проплеванную! – предложил я.
Глумов подозрительно взглянул па меня. Очевидно, у него мелькнула в голове мысль, не задумал ли я, пользуясь сим случаем, сюрпризом спустить Фаинушке свою дедину и отчину? Фаинушка тоже изумилась, словно и у ней что-то закружилось в головке; а что касается до "нашего собственного корреспондента", то он прямо воскликнул:
– Вот так ловко!
Разумеется, я без труда оправдался, объяснив, что ни задатка, ни запродажной расписки – ничего не требую. Что, конечно, я готов продать Проплеванную всякому, кто заблагорассудит сделать из нее увеселительную резиденцию, но к насильству даже в этом случае прибегать не намерен. Выслушавши это, все успокоились и признали мой проект весьма целесообразным. Поэтому условились так: сначала мы скажем, что приехали для осмотра Проплеванной, а потом опять юркнем на пароход, как будто не сошлись в цене.
Но покуда мы толковали, снова пришел хозяин и на этот раз объявил, что нас без потери времени требуют в полицейское управление.
Разумеется, мы с радостью поспешили на приглашение.
XVII
Дело обошлось очень мило и просто.
Ни исправника, ни помощника его в городе не было. Нас принял непременный член, ветхий старичок, по имени Пантелей Егорыч, и сейчас же предупредительно посадил.
– Ах, господа, господа!
Он качал головой и смотрел на нас – впрочем, не столько укоризненно, сколько жалеючи. Как будто говорил: какие большие выросли, а самых простых вещей не знаете! Мы сидели и ждали.
– Знаете, какие нынче времена, а что делаете! – произнес он, все больше и больше проникаясь состраданием.
Дело происходило в распорядительной камере. Посредине комнаты стоял стол, покрытый зеленым сукном; в углу – другой стол поменьше, за которым, над кипой бумаг, сидел секретарь, человек еще молодой, и тоже жалеючи глядел на нас. Из-за стеклянной перегородки виднелась другая, более обширная комната, уставленная покрытыми черной клеенкой столами, за которыми занималось с десяток молодых канцеляристов. Лампы коптели; воздух насыщен был острыми миазмами дешевого керосина.
– Михал Михалыч! посмотрите… там! – обратился Пантелей Егорыч к секретарю.
Секретарь направился к перегородке, приотворил дверь, заглянул в канцелярию и доложил, что никого за дверьми нет, все при деле. С своей стороны, Пантелей Егорыч приподнял сукно и заглянул, нет ли кого под столом.
– Ну зачем? – начал он, удостоверившись, что никого нет. – Ну, что такое Корчева? А между тем себя подвергаете, а нас подводите… ах, господа, господа!
Мы продолжали молчать. Не то чтобы мы не понимали, а оправдательных слов не могли отыскать.
– Знаете, какие нынче строгости – и решаетесь! знаете, сколько везде гаду развелось – и рискуете! Вон Вздошников только и ждет… чай, и сию минуту из окна высматривает… ах, господа, господа!
– Но что же мы… – заикнулся было Глумов.
– Знаю, что ничего, – перебил Пантелей Егорыч, – и вы ничего, и я ничего, и все ничего… Об Вздошникове слыхали? ах, господа, господа!
– Да уж простите нас ради Христа! – решился я покончить все сразу.
– Что меня просите! Бог может простить или не простить, а я что! Ну, скажите на милость, зачем? С какою целью? почему? Какую такую сладость вы надеялись в нашей Корчеве найти?
– Но ведь, кажется, паспорты у нас в исправности? – опять вступился Глумов.
– И паспорты. Что такое паспорты? Паспорты всегда и у всех в исправности! Вот намеднись. Тоже по базару человек ходит. Есть паспорт? – есть! Смотрим: с иголочки! – Ну, с богом. А спустя неделю оказывается, что этого самого человека уж три года ищут. А он, между прочим, у нас по базару ходил, и мы его у себя, как и путного, прописали. Да.
– Но ведь из одиночного случая нельзя же заключать…
– И это я знаю. Да разве я заключаю? Я рад бы радостью, только вот… Вздошников! И Корчева тоже. Ну, что такое? зачем именно Корчева? Промыслов нет, торговли нет, произведений нет… разве что собор! Так и собор в Кимре лучше! Михал Михалыч! что это такое?
Михал Михалыч осклабился.
– Это так точно-с, – пошутил он, – даже рыба, и та во весь опор мимо Корчевы мчится. В Твери или в Кимре ее ловят, а у нас – не приспособились.
– Ничего у нас нет, а вы – рискуете! И себя подвергаете, и нас подводите!
– Может быть, господам отдохнуть захотелось? – вступился за нас секретарь.
– И отдохнуть… отчего бы на пароходе не отдохнуть? Плыли бы себе да плыли. Ну, в Калязине бы высадились – там мощи, монастырь. Или в Угличе – там домик Дмитрия-царевича… А Корчева… что такое? какая тому причина?
К великому моему ужасу, Глумов забыл об нашем уговоре насчет Проплеванной и вдруг брякнул:
– Да просто полюбопытствовать.
– А я об чем же говорю! Почему? как? Ежели есть причина – любопытствуйте! а коли нет причины… право, уж и не знаю! Ведь я это не от себя… мне что! По-моему, чем больше любопытствующих, тем лучше! Но времена нынче… и притом Вздошников!
– Да кто же наконец этот Вздошников? что это за сила такая? – полюбопытствовал я.
– Да так… Вздошников, – только и всего.
Он постепенно все больше и больше волновался и наконец начал ходить взад и вперед по комнате.
– Как мне теперича поступить? – произнес он, останавливаясь против меня.
– Право, Пантелей Егорыч, мы ничего…
– Знаю я, что ничего. До сих пор – ничего, а завтра может быть – чего! На этом нынче все и вертится. Ну, что такое? Плыли, плыли, и вдруг… Корчева!
Очевидно, что "Корчева" у него колом в горле застряла, и никак он не мог ее проглотить.
– Пантелей Егорыч! да ведь мы только на денек. Посмотрим достопримечательности, и опять в путь.
– Какие такие достопримечательности?
– Собор, например.
– Собор? ну, собор… положим. Это похвально.