Самая настоящая Золушка

Чемодан стоит там же, где и всегда, где я оставила его в прошлый раз: рядом с кроватью. Бросаю взгляд на металлические диски кодового замка — не похоже, чтобы кто-то пытался выломать его ножом и украсть мои секреты. Хотя, возможно, там просто тряпки и какие-то сентиментальные мелочи. Очень в духе хорошей Кати, сбегая от мужа, взять с собой рубашку с его запахом и подаренную им же по бестолковому поводу мягкую игрушку.

Я наугад верчу пальцами податливые колесики, которые почему-то издают звуки, похожие на треск счетчика Гейгера, как будто здесь природная аномалия и неестественный радиационный фон.

Семь, три, четыре, один.

Шесть, пять, два, два.

Четыре единицы?

Ох, нет, тогда уж четыре шестерки. Очень пафосно и зловеще, потому что, если бы похожий замок висел на ящике Пандоры, он бы точно открывался только так.

Я едва успеваю докрутить последнюю шестерку, как что-то громко щелкает — и металлические скобки синхронно поднимаются.

Отхожу, потому что чемодан стоял вертикально, и передняя тяжелая крышка с грохотом падает на пол, вываливая наружу внутренности каких-то вещей, книг, любовно сложенную серую рубашку Кирилла, плюшевого енота с забавной кривой улыбкой.

И маленький продолговатый предмет, который, как нарочно, падает прямо к моим ногам.

«Давай мы его просто выбросим», — трясется от страха хорошая Катя.

Но я уже присаживаюсь перед ним на колени, смотрю на простой дизайн и всего четыре кнопки поверх плоской металлической грани.

Вот он, мой личный несгораемый шкаф, моя личная плаха.

Нельзя всю жизнь бегать от себя.

Я нахожу компромисс: не беру диктофон, но нажимаю кнопку.

В шорохе и небольшом скрипе записи хорошо слышно тяжелое рваное дыхание и мой собственный голос:

— Он убил ее… Он хоте убить меня, но убил ее… В голове все путается. Мамочка… Мамочка, пожалуйста… Горе-то какое… Мамочка… Я во всем виновата. Я… не хочу жить… Не буду жить… Не смогу так… Никогда не смогу вот так…

Глава шестьдесят вторая:

Катя

Я просыпаюсь от того, что даже сквозь сон чувствую, что у меня замерзли ноги.

Точнее, ступни.

В темноте комнаты тусклый лунный свет выбеливает половину лица Кирилла, который смотрит на меня с оторванной и приклеенной на скотч обложки русского «Форбс», и я еще раз напоминаю себе, что вот он — мужчина моей мечты. Тот, кого я люблю и боготворю, перед кем преклоняюсь и бла, бла, бла.

Хоть бы саму не стошнило от этих глупостей, но я сама так решила. Чтобы привыкнуть к его лицу, обклеила фотографиями Ростова всю комнату. Заодно и матери рассказал о том, что нашла мужчину своей мечты, и что он так же далек от меня, как айсберг от экватора. Потом, когда в моей жизни случится не случайная «случайная» встреча, все будет логично и понятно. Даже в мелочах. Хотя моя мать так наивна и простодушна, что до сих пор верит, что сюжеты мелодрам на «Домашнем» пишутся из реальной жизни.

Я спускаю ноги на пол, накидываю на плечи старенький еще бабушкин платок, потому что, несмотря на сезон, в квартире довольно холодно. Я бы даже сказала — как-то ненормально холодно.

Кто-то как будто ходит в коридоре. Я прислушиваюсь.

Мама?

Она жаловалась на сердечную боль, но отказалась вызвать «Неотложку». Сказала, что у нее возраст, непослушные ученики и вообще — ничего такого, чтобы поднимать панику. Выпила сердечные, попросила, чтобы я почитала ей Чеховских «Трех сестер», и задремала.

Снова шаги, но как-то странно — как будто то ли за спиной, то ли через стену. Мы живем на четвертом, но соседняя квартира уже очень давно пустует. Я ни разу не видела, чтобы туда кто-то входил или выходил. Лично выношу гору рекламных проспектов, которые обычно суют за ручку или просто бросают под дверь.

Значит, мама. Я же просила разбудить меня, если станет хуже. Что за детское упрямство в пятьдесят лет?

На цыпочках, по холодному полу, мышью проскальзываю в гостиную, где мама так и уснула на неразложенном диване.

Сначала даже не понимаю, что что-то не так.

Не сразу доходит, почему мама одновременно и лежит, устало свесив руку, и стоит сама над собой, вглядываясь в лицо, словно не понимает, как такое произошло.

Только через секунду до меня доходит, что стоит совсем другой человек, которого я, сослепу, еще сонными глазами, приняла за нее. Потому что мы тоже своего рода отшельники и к нам никто не приходит, а тем более — не остается ночевать.

Длинная фигура в черном зловеще медленно поворачивает голову в мою сторону.

Игра теней рисует маску на его лице: я вижу только острый прищур темных глаз и спинку носа. Длинные руки в прозрачных медицинских перчатках. Идеально выглаженные стрелки на брюках.

И зажатый в правой руке пистолет.

Это нелепо, что в такой ужасный момент я делаю клише из дешевых ужастиков: закрываю ладонями распахнутый до боли в челюстях рот.

Мужчина прикладывает палец к губам и уверенным шагом идет ко мне. Он здесь царь и бог, абсолютный хозяин положения. Никого не боится, наслаждается вседозволенностью.

— Разве мама не говорила тебя не входить без стука, когда она принимает мужчин? Я вот зашел поздороваться, а она глаза открыла — и грохнулась в обморок от счастья. Может, ну его, а? Стану твоим отчимом, заживем счастливо на деревянные гроши. — Он косится на маму, пожимает плечами. — Хотя, знаешь, я передумал. Не люблю дохлятину.

Я бы хотела что-то ответить, но просто не могу. Мой разговорный аппарат развалился на запчасти и собрать их не получится.

У меня паника.

Страх, сжимающий сердце до острой боли, как будто меня резко, словно жука, насадили на шпильку.

Мама.

Она такая бледная. Лежит как-то странно.

Просто спит?

Холодное дуло пистолета прикасается к моему виску.

— Я решил зайти в гости, Катерина. Напомнить, чтобы не смела ебать мне мозг. Попытаешься и меня наебать, как Морозова — я живо сделаю в тебе еще одну дырку. Выдашь меня — я тебя из-под земли достану, из могилы вырою, воскрешу и снова убью. Для меня ничего святого нет.

Мне так страшно, что я, скорчив ноги буквой «Х», просто бухаюсь на колени.

Мамочка, ты спишь?

— Тебе от меня не уйти, зараза. — Малахов хватает меня за волосы, притягивает к своему склоненному лицу и в ухо, как проклятая ночная тень, шепчет: — Я буду твоим кошмаром, Екатерина. Ты никуда не скроешься и тебя никто не защитит. Не забывай это, если вдруг решишь «подкорректировать» наш план.

Я трясусь, как припадочная, но не могу ни кричать, ни плакать, ни даже закрыть глаза. Моргать больно, зубы сводит от ужаса, и все время кажется, что дуло до сих пор холодит поглаживаниями мою кожу.

Даже когда проходит так много времени, что я не могу подняться с колен, потому что безбожно затекли ноги.

Я подползаю к матери, трогаю ее за руку — и быстро, с проглоченным вздохом, трусливо пячусь обратно к двери.

У нее такая холодная рука.

Мне страшно. Больно. Холодно до замерзания крови в венах. Кажется, что от любого неосторожного движения они лопнут, как медицинские стеклянные палочки для размешивания.

Я виновата.

Я во всем виновата.

Я тварь, которая не должна существовать.

Господи, прости грехи.

Прости, что впервые обращаюсь в тебе.

Болит слишком сильно.

Так резко, чужеродно, как будто кто-то очень плохой втыкает в куклу вуду, с моим лицом и прядью волос, стотысячную отравленную иглу.

Я не хочу продолжать.

Мне страшно.

«Тебе никуда не деться», — говорит шепот ночного охотника, и я затыкаю ладонями уши.

Все это должно закончиться здесь и сейчас.

Прости, мамочка.

Я ползком добираюсь до комнаты, нахожу еще не распечатанный пузырек с чудесными таблетками Абрамова и маленький диктофон, который дала моя тренер по психологии. Сказала, чтобы я записывала туда все, что буду говорить Кириллу, разыграла пару типовых для себя реакций, которые она потом разложит по полочкам и скажет, как нужно делать, чтобы влезть в голову к замкнутому и неприступному Ростову.