Самая настоящая Золушка

— Кто вы? — шепотом спрашиваю ее, пока доктор помогает мне сесть и осматривает рану на голове. — Я… ничего не помню.

— При таком кошмаре, — говорит доктор, — удивительно, что вы вообще разговариваете, Катерина. В любом случае, ее нужно отвезти в наш медцентр и провести все исследования.

— Этот ненормальный бульдог вцепился в нее, как клещ, — убавив доброжелательность на минимум, фыркает женщина. — Попробуйте, может, вам это удастся.

— Кто вы?! — нервно и с криком повторяю свой вопрос.

— Жена твоего отца, — нехотя, словно я вынуждаю выставить больной мозоль, пояснят она. — Твоя мачеха.

Глава тринадцатая:

Кирилл

Пока Морозов вытаптывает ковер перед дверью, я выхожу в коридор.

Прямо к подножию лестницы, где полчаса назад столкнулся с… сам не знаю чем.

Я был в отъезде всего три дня, а когда вернулся, то первым делом пошел к Кате. В это время она обычно всегда возится в нашей библиотеке: переставляет книги так, чтобы корешки гармонировали по цветам, украшает полки тематическими фигурками и статуэтками. А иногда просто читает, завернувшись в плед, как маленькая старушка. За год я настолько привык к ее привычкам, что не сразу сообразил, почему никто не спешит мне навстречу.

Мы крепко повздорили перед моим отъездом и три дня хранили взаимное молчание на всех фронтах. Я не привез ей слова прощения и не ждал их в ответ, но, чтобы она не нашла для меня даже простого «привет»?

За год нашего брака такого не было никогда.

Никто не среагировал на мой окрик, нигде не шелохнулась страница.

Кати здесь не было.

Но она врезалась в меня на всем ходу, когда я вышел, чтобы отыскать ее и, наконец, поговорить.

Влетела, словно шаровая молния, не сразу сообразив, что чуть не опрокинула своего далеко не хлипкого мужа. Вскинула голову и посмотрела так…

Я до боли в костяшках сжимаю и разжимаю кулаки, пытаясь успокоиться. Запускаю монотонный маятник, пока ритм немного не приводит меня в чувство. Мне нельзя вываливаться из этого мира, нельзя пропадать в темном лабиринте своих маленьких ритуалов, без которых учусь теперь жить. Не так, чтобы успешно.

Я хотел просто дотронуться до нее, задержать, спросить, что произошло. Это ведь была ее идея: больше никаких игр в «угадайку», она все будет рассказывать, пояснять, почему плачет или смеется. Мы скрепили наши правила, установили рамки и ограничения, и только тогда я понял, что она не тащит меня на свое поле, а играет по моим правилам, не нарушая жизненно необходимую мне гармонию хотя бы в собственном доме.

Она даже время в библиотеке проводила строго в отведенные часы. Чтобы я не трясся, как полоумный, не находя ее там.

Как она упала?

Я не помню. Перед глазами пятно, словно этот кадр вырезан из пленки и коряво склеен даже не стык в стык.

Катя просто оттолкнула меня и побежала вниз.

Споткнулась, остановилась, оглянулась.

И снова вниз, чтобы опять споткнуться, но на этот раз не так удачно.

Я иду вниз, считаю ступени, потому что так взвинчен, что без толку уговаривать себя не возвращаться к старой привычке все подсчитывать и упорядочивать, когда начинаю терять над собой контроль.

Ее туфля до сих пор между тринадцатой и четырнадцатой ступенью. Белая тонкая кожа, украшенная настоящей серебряной филигранью. Она была в них на нашей свадьбе и с тех пор ни разу не надевала. Зачем же теперь?

Что случилось за этих три дня?

Доктор появляется через полчаса, и жена Морозова шагает за ним, ровная и негнущаяся, как палка. Никогда ее не любили, никогда не понимал, зачем он на ней женился. Был вдовцом, без семьи и причала, но нормально развлекался с молодыми девочками. Сам же говорил, что больше не хочет окружать себя «бабскими истериками». А потом появилась Татьяна со своими дочками — и Морозов гостеприимно распахнул для них двери своего дома. Сказал, что вдруг захотел семью и женщин, о которых сможет заботиться.

Пока в один прекрасный день не выяснилось, что моя Катя — не просто Катя.

Оглядываясь назад, я точно знаю, что если бы это было в моей власти, если бы хоть что-то заподозрил, то выбросил бы проклятое кольцо и сделал все, чтобы Катя никогда о нем не вспоминала.

— Ей нужно в больницу, Кирилл, — говорит Абрамов, старый друг нашей семьи и человек, который хранит нашу семейную тайну лучше, чем швейцарский банк. Абсолютно надежный человек. — Я не специалист, но травма может быть серьезной. И у нее путаное сознание.

— Путаное сознание?

— Лучше, если о ней позаботятся специалисты.

Морозова вклинивается в наш разговор грубо и без предупреждения. Она из тех людей, рядом с которыми все мои мысленные подсказки-карточки не дают нужных результатов. Потому что абсолютно все, что она делает или говорит, вызывает у меня только одну реакцию — ярость. Практически неконтролируемую. Поэтому я стараюсь ограничить наше общение до минимума.

— Александр считает, что Катерине будет лучше у нас.

— Ей нужно в больницу, — говорит Абрамов. — Прямо сейчас.

— Я сам отвезу ее, — соглашаюсь я, намеренно игнорируя реплику Морозовой, огибаю ее по широкой дуге и снова поднимаюсь в нашу с Катей спальню.

Морозов сидит на кровати рядом с моей Катей и первое, что я слышу, пока эти двое не заметили моего присутствия — встревоженный голос жены: «Я правда вас не знаю».

— Ты слышал, что она сказала? — говорю я, испытывая непреодолимое желание выгнать всех до единого, опустошить свой дом, как контейнер пылесоса, и попытаться понять, что же случилось за этих три дня. — Мы едем в больницу, а ты можешь прийти в часы посещения.

— Ростов… — Его глаза наливаются кровью, ноздри широко и часто расходятся. Я понимаю, что это — крайняя степень бешенства. После того, как правда обо мне просочилась наружу, он только то и делает, что пытается перетянуть Катю на свою сторону. Вырвать овечку из волчьей пасти. — Я больше ни на минуту не оставлю тебя наедине с моей дочерью.

Правда обо мне…

Это Катя все ему рассказала. Больше некому. И я до сих пор не понимаю, зачем.

— Я поеду с ним, — шепотом говорит Катя. — Все в порядке.

На ней темно-синий костюм: модный, дорогой. На маленьких пальцах босых ступней — лаконичный сливочный лак. Почему-то сейчас мне хочется смотреть на ее стопы и вспоминать тот день, когда мы поехали на озеро за город. Как она разулась, подвернула джинсы и зашла в воду до самых колен. И как потом взяла меня за руки, словно маленького, и по шагам вела за собой.

Я подхожу к кровати, плечом отодвигаю Морозова, а когда он снова идет наперерез, просто смотрю на него. Не на кончик его носа, а прямо в глаза. Я не разучился испытывать боль от зрительного контакта, но я научился принимать ее, как старого друга. Потому что не мог переделать свою природу, но очень старался ради одной маленькой замарашки.

— Попробуй, — говорю так, чтобы слышал только он, — останови меня.

Он до выразительного хруста сжимает челюсти, испытывает меня минуту-другую. Но все-таки отходит. Потому что здесь — моя территория, ареал моей охоты, и я разорву любого чужака, если он не будет достаточно осторожен и не станет вилять хвостом.

Катя вздрагивает и снова съеживается, когда беру ее на руки.

Она закрывает глаза, прижимает руки к груди. Не пытается обнять даже ради безопасности, хоть раньше всегда хваталась за шею и смешно пищала от восторга.

В машине мы оба на заднем сиденье, и я предлагаю ей лечь, но жена мотает головой и буквально приклеивается к дверце. Если бы металл был помягче, в нем бы точно остался ее отпечаток.

— Я совсем ничего не помню, — шепотом, словно выдает секрет, признается Катя.

— Так бывает, если удариться головой. — Получается как-то сухо, глухо, словно мне все равно, какую часть своих воспоминаний она потеряла: час, сутки, неделю. Месяц? — Тебя осмотрят, сделают анализы, проведут тесты и назначат лечение. Все будет хорошо.

Когда-то тоже самое мне говорила мать. До того, как поняла, что вылечить «не такого как все» сына не удастся даже ее вездесущему терпению и оптимизму. Но фраза осталась: она говорила ее каждый раз, когда мы начинали разучивать новую порцию картинок.