Страница 15 из 19
Их разговор прервало появление официанта, который наконец-то принес вино.
– Где ты ходишь? – напустилась на него Лера, никогда не упускавшая случая сплясать на ком-нибудь, кто не мог дать ей сдачи. – Ты что, сам его делал, это вино?
– Не кричи на мальчика, – поддержала игру Вера. – Ты что, не понимаешь, какое это долгое дело? Сначала надо посадить виноград, потом поливать его, растить, собирать, давить…
– Ногами, – подсказала Лера. – Виноград давят ногами. А некоторые вообще все ногами делают. А ходят на руках. Поэтому у них все так медленно получается… Поставь бутылку и иди! – прикрикнула она на официанта, который терпеливо слушал их с каменным выражением лица, держа наготове откупоренную бутылку с длинным, слегка искривленным горлышком и неброской, будто бы выцветшей этикеткой.
Уходя, официант слышал, как девушки обсуждают какого-то молодого человека, которого крашеная костлявая стерва обещала подарить своей чуть более симпатичной подпевале. Официант хорошо знал этот тип клиенток; будь его воля, он ободрал бы увешанную бриллиантами дуру как липку и выкинул на улицу в одном белье – зарабатывать на жизнь единственным доступным ей способом. Увы, такая задача была ему не по плечу: девушки такого сорта не выходят замуж за официантов, обслуга для них – не люди, а разновидность домашнего скота, которым можно помыкать как вздумается. Вторая, судя по всему, была охотницей за мужиками, торопящейся подороже продать свое тело, пока оно еще сохраняет товарный вид. С точки зрения официанта, она немногим отличалась от уличной проститутки. Впрочем, Веру Зубареву он не осуждал, поскольку сам был охотником – правда, на иную дичь, как раз ту, которая уже не имеет товарного вида, зато имеет деньги на покупку и содержание молодого жеребчика. Этим старым кошелкам наплевать, брать в мужья официанта или стриптизера, лишь бы жеребчик был хорош по всем статьям.
Он почти дошел до дверей кухни, когда позади вдруг раздался нечеловеческий, душераздирающий визг. Официант обернулся; строго говоря, обернулись все, поскольку на этот звук нельзя было не обернуться, а второй официант, как раз в это время двигавшийся по залу с подносом, вздрогнул так сильно, что с подноса со звоном и дребезгом посыпалась посуда.
Визжала Лера Николаева. «Не иначе, муху в вине нашла, – подумал официант на бегу. – Только откуда в закупоренной бутылке мухе-то взяться? Да в какой бутылке! Это ж «Шамбертен», а не молдавский портвейн!»
Добежав до столика, он не сразу понял, что произошло. Худая блондинка с оттопыренными ушами продолжала визжать, прижав к подбородку кулачки. Ее подруга, напротив, сидела неподвижно и смотрела прямо перед собой широко открытыми, густо подведенными глазами. На вопли подруги девушка не реагировала; казалось, она их вовсе не слышала.
– Это ты! – неожиданно набросилась на официанта Лера. – Ты ее отравил! Убийца! Подонок! Мразь!
Только теперь официант заметил, что вторая клиентка не моргает и, кажется, не дышит. Чудовищные размеры случившейся неприятности едва начали доходить до его сознания, когда Лера, вскочив, одним стремительным кошачьим движением полоснула его по физиономии своими длинными, очень дорогостоящими акриловыми ногтями.
Вокруг столика начала собираться толпа – к счастью, немногочисленная ввиду малого количества посетителей.
– Пропустите, я врач! – крикнул кто-то.
Врача пропустили к столу. Он заглянул Вере в лицо, пощупал пульс и, протянув руку, осторожно закрыл ей глаза. У Леры началась истерика. Ее усадили обратно за столик, и кто-то за неимением воды поднес к ее губам стоявший на скатерти бокал красного вина. Лера стала пить большими, шумными глотками, проливая вино на подбородок и пачкая дорогое платье. Допив, Лера Николаева всхлипнула в последний раз и вдруг с размаха, как бревно, упала лицом в пустую тарелку. Ее заплаканные глаза были открыты, испачканные тушью щеки мокры от слез, кровь из рассеченной брови стекала на стол, пачкая крахмальную скатерть, а в мочке оттопыренного уха радужным блеском сверкала бриллиантовая серьга.
Забив последний гвоздь, Клим Зиновьевич Голубев осторожно спустился с крыши по шаткой приставной лестнице и, содрав с ладоней, затолкал в карман хлопчатобумажные рабочие перчатки. Денек, как по заказу, выдался солнечный и не слишком холодный – в самый раз для починки прохудившейся кровли. На работе Голубеву дали три дня отгулов – начальство вошло в положение свежеиспеченного вдовца, потерявшего вдобавок и дочь, здраво рассудив, что после такого потрясения человека лучше не подпускать к автоматической конвейерной линии.
Уже внизу его окликнула соседка, жившая в соседнем доме.
– Крышу починяешь, Зиновьич? – нараспев спросила она, опершись на гнилой штакетник, что разделял два домовладения.
Ее чудовищных размеров бюст буквально повис на заборе, как парочка выложенных на просушку тыкв. Сходство с тыквами усиливалось оранжевой кофтой, в которой уважаемая Василиса Матвеевна щеголяла, сколько Клим Голубев себя помнил.
– Уже починил, – сдержанно ответил он, заваливая лестницу и убирая ее под навес, где были горой свалены гнилые доски, служившие семье Голубевых топливом.
– Это правильно, – похвалила словоохотливая Василиса Матвеевна. – Работа – от всех скорбей наипервейшее лекарство. Это ты молодец, Климушка. Иной бы на твоем месте неделю без просыпу пьянствовал, а ты – вона, крышу починяешь…
– Угу, – сказал Клим Зиновьевич и, наклонившись, подобрал выпавший из кармана старого солдатского ватника молоток.
– Горе-то какое у тебя, – не отставала соседка, утирая уголком цветастого платка абсолютно сухие глаза. Глаза у нее были маленькие, черненькие и выглядывали из складок пухлых обветренных щек, как пара изюмин из кекса. – Ведь всей семьи в одночасье лишился! Пропади они пропадом, эти грибы! Чтоб я еще хоть раз их в рот взяла… Тьфу, пакость!
– Угу, – повторил Голубев и отвернулся, чтобы соседка ненароком не заметила его улыбки.
– Как же ты нынче один-то? – продолжала Василиса Матвеевна. От этих слов Климу Голубеву захотелось расхохотаться и так, хохоча, раскроить старой дуре молотком ее пустую голову. – За мужиком пригляд нужен, мужик без женского глазу чахнет…
– Как-нибудь, – сказал Клим Зиновьевич и, не боясь показаться невежливым – горе у него, человеку в таком состоянии все простительно, – нырнул в сени, где было полутемно и сильно пахло мышами.
Не снимая кирзовых сапог, в которых лазил на крышу и топтался по грязному двору, он прошел прямиком в большую комнату, которую жена и дочь при жизни именовали «залой», и первым делом убрал оттуда подставленные под течь тазики и миски. Скомканный ватник он небрежно швырнул на застланный цветастой тканой постилкой диван, закурил и прошелся по комнате, безжалостно попирая грязными сапогами потертый ковер. Над этим ковром жена, помнится, дрожала так, словно он был соткан из золотого руна – того самого, за которым отважные аргонавты когда-то плавали в Колхиду, – и не разрешала ходить по нему даже в домашних тапочках.
Перечеркнутые по уголку траурными ленточками фотографии жены и дочери стояли рядышком на комоде, и, проходя мимо, Клим Зиновьевич весело им подмигнул.
– Глядите, – сказал он фотографиям, – любуйтесь. Не нравится? Ничего, привыкайте! Еще не то увидите, упырихи. Я вам покажу, кто в доме хозяин.
В комнате еще чувствовался устойчивый запах елея и свечного воска, и, докурив сигарету, Голубев сейчас же зажег новую, стремясь перебить и изгнать этот сладковатый покойницкий дух. Расхаживая в сапогах по ковру и дымя в «зале», чего ему тоже никогда не дозволялось, он чувствовал себя как-то неуютно, будто делал что-то не то. Клим Зиновьевич хорошо понимал, в чем тут дело: к обретенной свободе еще предстояло привыкнуть.
Конечно, освоившись в своем новом качестве вдовца, свободного, ничем не связанного человека, он уже не станет топтаться по ковру грязными сапогами и ронять на него пепел с сигареты – имущество, нажитое трудом, следует беречь, в этом покойница была целиком и полностью права. Он станет, как прежде, ходить на работу, топить гнилыми досками нуждающуюся в мелком ремонте печку и беречь нажитое имущество; со временем, и притом довольно скоро, память без малейших усилий с его стороны внесет необходимые поправки, и он будет искренне уверен, что жена и дочь отравились именно грибами – просто грибами, в которых не было никаких посторонних добавок, кроме подсолнечного масла, лука и соли. Но пока так называемая душевная рана свежа, он мог в полной мере насладиться как свободой, так и сознанием того, что свободу эту он добыл своими руками и головой. Убить – дело нехитрое; а вот, убив, остаться на воле и воспользоваться плодами своего отчаянного поступка, это ж уметь надо.