Жало белого города

– Охотиться за ним? Ты имел в виду, задержать его?

– Как тебе угодно. Но я и в самом деле так это воспринимаю. Почему бы тебе не ослабить контроль, чтобы я чувствовал себя посвободнее? Мне бы хотелось, чтобы ты мне доверяла.

Бланка размышляла несколько секунд, показавшихся мне вечностью. Затем, к моему удивлению, кивнула.

– Хорошо, я не буду так на тебя давить. Но мне нужны результаты. Комиссар звонит мне каждый час, спрашивая об успехах; можешь представить, как звучат наши с ним разговоры?

Я вздохнул: мне не приходило в голову рассматривать ситуацию с этой точки зрения. До сих пор я видел перед собой только непрошибаемую стену.

– Еще один вопрос, – сказала Бланка. – Пока ты не исчез среди деревьев. Почему тебя зовут Кракен? В полиции говорят, что ты умеешь как следует прижимать подозреваемых на допросах, но когда я тебя про это спросила, ты сказал, что это детское прозвище.

«А ты наблюдательна», – отметил я.

– История про допросы – городская легенда. Я и правда могу вытащить больше сведений, чем коллеги, но лишь потому, что во время допросов свидетелей и подозреваемых захожу… с другой стороны. Руки не распускаю. Не люблю кинетическую технику: полагаясь только на язык тела, получаешь в итоге слишком туманную информацию, к тому же наблюдатель не может оставаться беспристрастным, как бы этого ни отрицали, создавая образ хорошего полицейского. Невозможно войти в кабинет для допросов без предвзятого мнения о виновности субъекта. Как и техника Рейда, предполагающая девять условных шагов. На практике разговор куда более естественен и непредсказуем. И пожалуйста, не верь всему, что обо мне говорят в коридорах. Условная техника подводит слишком часто. Поверь, я вовсе не блестящий следователь, и для всех будет только лучше, если ты не станешь возлагать на меня излишних надежд. Ты назначила меня расследовать это дело, потому что перед нами серийное убийство, а специалист по психологическим характеристикам может помочь взглянуть на дело с неожиданной стороны. Но я не безупречен. Как видишь, на сегодняшний день у нас слишком много неизвестных.

– В твоем личном деле говорится другое. К тому же ты мне так и не ответил насчет Кракена…

– Ничего особенного. Подросткам часто дают какую-нибудь кличку. Как ты знаешь, кракен – мифологическое существо из древней Скандинавии, что-то вроде спрута или гигантского осьминога, но в последнее время доказано, что он действительно существует. Трупы этих животных море выбрасывает на берег по всему миру. Они плохо поддаются изучению, потому что живут на большой глубине, но, надеюсь, ты не будешь делать поспешных выводов. Я рос частями, как кукла из лего. Так растут многие подростки: то непропорционально вырастут руки, то ноги и только затем туловище. В какой-то период руки у меня были чудовищно длинные по отношению к другим частям тела. Это длилось не слишком долго – следующий рывок выравнял пропорции, и тело превратилось в идеальную машину, какой ты сейчас его видишь… – Я подмигнул, чтобы подтвердить очевидность моей теории. – А может, я все это просто придумал, и дело было проще: одному из выпивших приятелей пришло в голову это прозвище, а тут подвернулся я. Если живешь в Витории, рано или поздно тебя награждают остроумной кличкой: Гайка, Череп, Потрошитель…

– Хорошо, эта версия меня, по правде сказать, успокоила. – Она улыбнулась.

– Тебе не к бульвару Сенда? – спросил я. Я боялся остыть или окончательно сбиться с ритма.

– Точно, бежим вместе.

И мы побежали дальше вдоль по улице. Держа ритм, мы больше не разговаривали. Я выключил Эйнауди: не хотел, чтобы с ним были связаны воспоминания, которые затем остаются надолго и неизменно возникают, когда переслушиваешь музыку.

– Почему ты решила бегать? – спросил я через некоторое время. – Новые кроссовки, новый костюм, все отлично подобрано… Ты новичок, это свежее хобби?

Она посмотрела вверх, где ветви деревьев образовывали над нашими головами зеленый коридор.

– Я была беременна, срок – несколько месяцев… Хочу вернуть себе мышечный тонус.

Не ожидая подобного ответа, я сжал зубы, отгоняя призраков.

– Надо же… Да, это здравая идея, – только и выдавил я.

– В чем же ее здравость?

– Чтобы не уставать от ребенка. Наверняка он будит тебя по ночам. Сейчас тебе надо вернуться в рабочую форму, к тому же ты беспокоишься из-за мышечной слабости. Сколько малышу, четыре-пять месяцев? – прикинул я. – Вот-вот начнут резаться зубы, а это непростое время.

– Ты неправильно понял. Беременность продлилась всего семь месяцев. А потом… Ребенок плохо развивался. Ему поставили несовершенный остогенез второй степени, – проговорила Бланка, не поднимая глаз от красных, белых и синих плиток, мелькающих под ногами.

– Я не очень хорошо разбираюсь в медицинских терминах.

– Ребенок был нежизнеспособен. Он рос, но кости его ломались у меня в матке. Он страдал. Мне сделали плановое кесарево сечение, но он прожил всего несколько часов. Не могу видеть свой живот; меня раздражает, что тело все еще как у беременной. Во время беременности это меня не волновало; не волновало бы и потом, если ребенок выжил. Но сейчас… я хочу всего лишь забыть, что он у меня был, не вспоминать его каждый раз, когда раздеваюсь.

Я искоса посмотрел на ее живот под облегающей футболкой из лайкры. Она принадлежала к редкому типу людей, у которых живот от природы совершенно плоский: мускулистый, подтянутый, без единой лишней линии. Остатки беременности замечала она одна; они были в первую очередь у нее в голове, а не в действительности.

«Договорились, – подумал эксперт по психологии. – Диморфическое расстройство. Надеюсь, временное. Ради ее же блага».

«Тебя это правда волнует, Унаи? Ты что, за нее беспокоишься?», – с удивлением отметил я.

Возможно, так оно и есть.

Возможно.

Этого быть не должно, но чем черт не шутит…

– Поэтому ты добилась перевода.

– Муж настаивал. Я работала в полиции Лагуардии, с ней была связана вся моя жизнь с двадцати четырех лет. А он работает в Витории, по многу часов ежедневно… Точнее, у него нет графика. Мы виделись только поздно вечером, раньше этого хватало. Но на нас обоих эта история подействовала очень тяжело. Такие вещи либо объединяют, либо разделяют. Я не хотела, чтобы мы расстались. Он очень изменился с тех пор, стал странным. Тщательно скрывает свое потрясение, но я-то все вижу. Здесь, в Витории, я никого не знаю. Не хочу, чтобы ты принимал меня за зануду и неправильно истолковывал мое желание общаться с тобой каждое утро. Все дело в том, что у меня нет друзей.

– Это особенность Витории, – сказал я, когда мы сделали полукруг и продолжили бег по Сенде. – Компании формируются в старших классах; сложно войти в тусовку, если ты чужак. Все рассчитано на местных. Узнаёшь ребят лет в пятнадцать, мальчиков и девочек, у некоторых уже сложились какие-то отношения. Мальчики с девочками, девочки с мальчиками… Затем смотришь на них лет через двадцать, а они уже снова все перемешались; кругом изменения, ты и вообразить не мог, что все это так будет выглядеть, но главное – никто из них так и не вышел за пределы своего микрокосма, чтобы хотя бы взглянуть, нет ли во внешнем мире других людей, чтобы составить тебе пару. В Витории такого не случается. На экзогамию смотрят косо. Все, кто родился дальше пятидесяти километров – как выражалась моя бабушка, «чужеземцы». Забавное словечко из вестерна, которое можно услышать в любом алавском селении. Проходят мимо два паломника-якобита – «чужеземцы», пусть даже родом они из Куэнки. Приезжает продавец матрасов со своим фургоном из Саламанки, привозит на продажу хлопковые матрасы, которые в наше время почти не используют: «чужеземец», скажут старики, пожимая плечами.

– Такое впечатление, что я тоже «чужеземец», – сказала она и посмотрела на часы. – А теперь расскажи про себя. Я читала твое медицинское досье. Ты по-прежнему скорбишь, или все уже позади?

– Ты собирала обо мне информацию? – недоверчиво спросил я.