Страница 8 из 14
Мама Андрея была необычайно мила своей непосредственностью, какой-то наивностью, безгранично доверяла всем людям, даже совершенно незнакомым. Дети зачастую этим пользовались, придумывая для оправдания каких-то своих проступков всякие небылицы, – и она всему верила. Они, например, научились незаметно вскрывать, не нарушая целостности упаковки, большие коробки шоколадных конфет, которые к большим праздникам или приходу гостей всегда хранились на верхней полке в югославской «стенке» в гостиной. Когда коробки, наконец, открывались, там всегда не хватало одной-двух, а то и трех конфет. «Да что же такое! Везде воруют!» – искренне возмущалась мама. Она даже одно время стала собирать вложенные в коробки маленькие беленькие бумажки с надписью: «Проверено укладчицей №…», чтобы отослать их на фабрику. Но бабушка ее отговорила.
– У меня есть определенные подозрения, куда могут пропадать конфеты, – как всегда жестким тоном сказала бабушка, многозначительно посмотрев на Андрея с сестрой.
Бабушку дети, честно говоря, немного побаивались. Невысокого роста, худенькая, всегда аккуратно одетая и причёсанная, она дожила почти до ста лет и до последнего дня выкуривала по пачке крепчайших болгарских сигарет в день. Предпочитала она «Опал», но не брезговала и «Стюардессой» и «Ту-134». На эту темы был даже такой скабрезный анекдот: «Летят как-то двое в самолете «Ту-134», и после взлета один другому, провожая взглядом разносившую леденцы девушку, говорит: «Не хотите ли «Стюардессу»?». А тот ему отвечает: «Нет, спасибо, у меня «Опал». (Для более молодых читателей на всякий случай разъясню – тогда еще в самолетах можно было свободно курить).
Бабушка всегда следила за своей внешностью – пудрилась, подводила черным карандашом глаза, клала румяна на щеки. Волосы она зачесывала назад и упруго стягивала в небольшой пучок на затылке. В ней было больше энергии, чем во всей остальной семье вместе взятой. Дом полностью держался на ней. Она ходила, а, вернее, бегала по магазинам и рынкам, убиралась в квартире, готовила еду. У нее повсюду был «блат», то есть «свои» продавцы, мастера по ремонту обуви, приемщицы в химчистке. Поэтому ей всегда оставляли самые лучшие куски мяса, самые свежие и, естественно, дефицитные продукты. Свою красоту мама унаследовала от бабушки – мы видели ее выгоревшие от времени черно-белые фотографии в молодости и, казалось, что с них на нас сморит какая-нибудь актриса времен «немого кино». Четкий профиль, строго очерченные губы, загадочный взгляд из-под вуали.
Публично говорить об этом было не принято, но мама как-то обмолвилась, что бабушка – родом из семьи очень богатого волжского купца. Разбогатев на торговле рыбой и черной икрой, он в начале 20-го века переехал в Москву и ему когда-то принадлежал дом на нынешней площади Восстания. Андрей иногда ходил гулять в тот район, рассматривая там дома и гадая, какой же из них мог принадлежать прапрапрадеду. Была там еще какая-то темная история, о которой ни бабушка, ни мама так и не поведали в деталях. Поэтому было лишь известно, что, получив вполне приличное образование, бабушка, будучи тогда совсем молодой девушкой, ушла из дома, записалась в армию санитаркой и на фронте в Первую мировую вытаскивала раненных из-под огня. А после революции, поскольку была грамотной, работала машинисткой в ВЧК чуть ли не у самого Дзержинского. Стенографировала допросы. В доме даже сохранилась старенькая немецкая печатная машинка фирмы «Ундервуд», которая была в прекрасном рабочем состоянии. Поэтому печатать Алексей научился раньше, чем писать. «Нравы в те времена были очень свободные», – туманно сказала как-то мама, не поясняя, что она, собственно, имеет в виду. Но света на жизнь ее и бабушки в 20-30-е годы проливать не захотела. Уже гораздо позже до Андрея, что называется, «дошло», что бабушка родила маму задолго до того, как вышла за муж за того, кто был вписан в метрике как ее отец. Впрочем, и он задержался на их семейном горизонте весьма недолго. А почему он пропал и куда – об этом в семье тоже не было принято говорить. Может, просто ушел, не выдержав жесткого характера бабушки, а, может, был репрессирован.
Да, честно говоря, ни сестра, ни Андрей особо и не расспрашивали. Их больше интересовала работа бабушки в ВЧК. Но она на их вопросы не отвечала, молчала как партизан на допросе. Иногда, правда, «вбрасывала» кое-какую интересную информацию. Так, как-то она рассказала, что видела на Арбате голого Маяковского, который тогда увлекался то ли футуризмом, то ли имажинизмом и вместе со своими сотоварищами периодически устраивал то, что бабушка называла «шумными и неприличными выходками». Маяковский был кумиром Андрея, поэтому этот рассказ сильно поднял авторитет бабушки в его глазах. Тем не менее, в голове у него с детства сформировался ее четкий образ – строгой красивой девушки с зачесанными назад волосами, в военной фуражке, кожаной куртке и с маузером в огромной деревянной кобуре на боку. В отличие от легковерной мамы ее было провести не так легко, поэтому, собственно, они с сестрой ее немного и побаивались. Хотя, конечно, она их всех очень любила и своей показной строгостью лишь слегка компенсировала наивность мамы и безграничную доброту отца.
Отца Андрей не просто любил, но и, можно сказать, боготворил. Он был для него олицетворением мужской красоты, ума, мужественности и абсолютной порядочности. Наблюдая за отцом, он часто задавал себе два вопроса. Один – откуда в парне, выросшем в рязанской глубинке, которому приходилось зимой каждый день на лыжах ездить по 10 километров в школу, такая глубокая интеллигентность и мягкие благородные манеры. Война началась, когда ему еще не было и шестнадцати лет, но, подделав документы, он ушел добровольцем на фронт и попал в те самые лыжные батальоны или, как их еще называли, «батальоны смерти», потому что их всегда бросали в прорывы и закрывали самые опасные участки фронта. Андрей где-то прочитал, что почти 90 процентов молодых ребят из этих батальонов погибли. Лыжи давали им скорость передвижения, но во время атаки, напротив, лишали мобильности и потому делали легкой мишенью для вражеских пулеметчиков. И второй вопрос, который мучил Андрея. А что было бы, если бы немецкая мина тогда, в уже далеком 1944-ом, разорвалась на метр ближе или, наоборот, дальше, и тот осколок, который отец до конца своих дней носил в груди, попал прямо в сердце. И как бы сложилась судьба отца (и его Андрея), если бы хирург в полевом госпитале не пожалел молоденького красавца-офицера и все же ампутировал ему правую руку, почти в клочья разодранную осколками. Кто там, свыше, повелел ему остановить кровавый конвейер и долго возиться с отцовской рукой, вытащить все осколки и сшить ее по кускам?! Какой ангел-хранитель провел его отца через смертельное месиво той страшной войны, которую он закончил уже капитаном, заместителем начальника штаба полка?!
Отец не любил рассказывать о войне. Из нее, как решил Андрей, он вынес любовь к жизни и абсолютное нежелание командовать людьми. Видимо, тот, кому приходилось посылать других на смерть, не может и не хочет более решать судьбы других. И это нежелание управлять распространялось и на его собственных детей. «Пусть они сами решают», – эти слова можно было часто услышать в его разговорах с мамой, которая в силу естественных материнских чувств хотела бы от него большего вмешательства в дела детей.
А к моменту начала нашего повествования Владлен Иванович был одним из самых известных и популярных журналистов страны. Он часто выступал по телевизору, объездил с правительственными делегациям полмира, провожал Гагарина, а потом и Терешкову в космос, встречался и дружил с самыми известными и популярными в те годы деятелями науки и культуры. Не было ни одного крупного зарубежного политического деятеля, у которого он бы не взял интервью. Но при этом, повторюсь, сумел сохранить необычайную скромность, порядочность и честность. Он никогда не лукавил, не кривил душой, разговаривал с читателями и слушателями на простом, понятном им языке, за что его любили и уважали. Отец, безусловно, был частью системы, но никогда не стремился к сближению с ее верхушкой. Его не раз пытались «подтянуть» к работе «на самом верху», но всякий раз он мягко от этого уклонялся. Мама, да и друзья-знакомые были просто в шоке, когда в какой-то момент он категорически отказался занять приравненную к министерской должность. «Я – журналист. Моя работа – это писать. А администрирование – это совершенно не мое», – так коротко объяснял он свой отказ, в очередной раз давая понять, что не хочет и не может управлять судьбами людей. Но при этом никогда никому не отказывал в помощи и, если нужно было позвонить куда-нибудь «наверх» или попросить за кого-то, то он всегда готов был сделать это, если, конечно, считал этого человека достойным. При этом для себя он никогда ничего не просил, считая это абсолютно неприличным и неприемлемым.