Страница 46 из 69
***
— Что он сказал?! — если бы у Шаттерханда были ноги, он бы вскочил, а так только, дёрнувшись, пролил на паркет тягучее красное вино. — Что моё изобретение…
Он судорожно хватал воздух ртом, словно рыба, выброшенная на сушу. Всё, чем он жил здесь, было повторение его величайшего творения и обретение его заново — то ли в этом мире не хватало какого-то из компонентов, то ли над его открытием стоило ещё поработать, но без готового безупречного образца это было затруднительно. А по словам этого Кимбли, пересказанным Альфонсом Элриком, выходило нечто совершенно неудовлетворительное. Мысли о том, что, быть может, в этом мире что-то работает не так, как в его родном, Безногий даже допускать не хотел — по крайней мере, пока.
— Погодите, — лицо Веллера излучало спокойствие. — Откуда вам знать, что всё, что мы услышали — правда? Что этот ваш Кимбли не соврал, что Элрик передал его слова точно, что, в конце концов, это было ваше изобретение?
Готтфрид изучающе смотрел на некогда спасённого им человека и не стал договаривать еще одно предположение — что Шаттерханд переоценил себя и своё детище, на поверку оказавшееся заурядной взрывчаткой. Тем более травм он тогда получил достаточно — вот и выдаёт теперь желаемое за действительное. Конечно, без его помощи разработка урана не была бы сейчас на том уровне, что сейчас, но списывать со счетов любое мало-мальски подходящее объяснение, даже — тем более! — самое неблагоприятное, Веллер не собирался.
— Да-да, вы правы, — Безногий даже как-то обмяк в своём кресле и словно резко постарел.
— Эрнст, — в глазах Готтфрида как-то особенно резво заплясали отблески пламени камина, — кажется, вам пора развеяться.
— Что вы имеете виду? — насторожился Шаттерханд, так и застыв с бокалом в руке.
— Ничего особенного, — на лице собеседника играла лёгкая улыбка, — согласитесь — много ли мы узнаем, сидючи тут? А сколько раз я предлагал вам посмотреть Баварию!
Позже Веллер, избавившись от общества Шаттерханда, думал еще об одном аспекте подслушанного разговора. Его, конечно, занимала бомба, но было кое-что ещё. Врата. Если бы удалось колонизировать Аместрис… Эти мысли поселились в его голове очень, очень давно, однако же теперь, когда была возможность вытянуть из Элриков или из этого Кимбли прямое руководство к тому, как это сделать, мечта перестала казаться такой уж неосуществимой. В конце концов, он — не Дитлинде, которую сначала ослепило собственное тщеславие, а потом — страх.
Готтфрид закурил, глядя в окно. Надо как следует потолковать с этими алхимиками. Вряд ли они какие-то сверхлюди — он видел раненого Безногого и знал, что человеческая природа хрупка и слаба. Если не пойдут на диалог по-хорошему, придется по-плохому, благо, способов и до него изобретено столько, что уж на его век хватит. А на их запас прочности — тем более.
…Готтфрид Веллер происходил из богатой семьи юристов, однако когда пришла и его пора оправляться в университет, он неожиданно выбрал вместо юридического — медицинский, чем изначально восстановил против себя отца и дядьёв. Его поддержала лишь тётка, Магда Веллер. Годами позже семья переменила своё отношение к нерадивому, но чрезвычайно способному и волевому наследнику, а уж когда война собрала свою кровавую жатву, жертвами которой пали, в том числе, и многие Веллеры, причин для неудовольствия и вовсе не осталось. Так Готтфрид унаследовал почти всё состояние некогда большого семейства. Тётка лишь вздыхала, сетуя на то, что передавать-то некому: сама она была незамужней и бездетной (хотя позже в моменты «производственной необходимости» любила рассказывать о своих якобы существующих детях), да и племянничек тоже не спешил обзаводиться семьёй.
Впрочем, по мнению Магды, это было даже к лучшему: она опасалась, что Готтфрид женится на Дитлинде, с которой познакомился в университете, а, несмотря на хорошее происхождение и образование, эта девица категорически не нравилась фрау Веллер. Поэтому, когда она вышла замуж, Магда вздохнула с облегчением, периодически нервно поджимая губы, узнав, что Готтфрид продолжает поддерживать общение с ныне фрау Эккарт. Даже когда она однажды увидела Дитлинде с маленьким сыном, всё же вопреки здравому смыслу вглядывалась в черты мальчонки, с явным облегчением не обнаружив в нём ни малейшего сходства с племянником.
***
Свен Гедин снова ехал в поезде со своим — уже, к сожалению, одним — подопечным. То ли смерть Норбу так повлияла на его брата, то ли европейская просвещенная публика, но Чунта загорелся неутолимой жаждой познания. Гедин, крайне тепло относившийся к покойному тибетцу, с энтузиазмом воспринял желание седого юноши, пока не оправившегося от боли потери, пойти по стопам Норбу, прежнего протеже учёного.
Швед не знал, что сны, мучавшие Чунту, теперь возвращались еженощно; тибетцу же казалось, что по ночам он проживает другую жизнь. И эта жизнь уже перестала быть для него чужой. Он привык к пейзажам мира из снов, привык к людям, с которыми его альтер-эго проходило через все перипетии, уготованные — ему? им? — ироничной Судьбой. Тибетцу казалось, что он не просто наблюдал — что он влиял на решения, которые принимал его близнец там, в странном измерении, наполненном тем, что здешним людям кажется чудесами. Порой создавалось впечатление, что он сходит с ума, и его душу принимал в леденящие объятия липкий страх: что, если тот, кто был по ту сторону, на изнанке мира, — тоже влиял на него? Что, если его, Чунты, решения продиктованы его двойником с почти таким же шрамом, татуированной правой рукой и красными глазами?
Понятное дело, что обращаться с этим вопросом к врачам было чистой воды самоубийством. Но Чунта чувствовал все большую и большую необходимость разобраться с записями брата, словно они несли в себе не только пользу для всего мира — а в этом он был уверен, — но и ответы на его вопросы, объяснение его снов, его двойной жизни. Отчаявшись самостоятельно найти кого-то компетентного в чужой стране, тибетец обратился к Гедину. Тот тут же подхватил идеи Чунты и связался с самыми разными учёными, для начала в Швеции, куда они теперь и ехали. Стук колёс напоминал вчерашнему монаху о той ночи, когда они ехали в Европу, полные надежд и питающие множество иллюзий, ещё не знающие, что жизнь одного там оборвётся навсегда, а второго — переменится безвозвратно. И этот самый второй теперь гадал — будет ли эта ночь настолько же поворотной в его несуразной жизни - или несуразных жизнях.
***
Кимбли потёр руками глаза — все же двухчасовой сон в машине не слишком устраивал бывшего алхимика. За время нахождения в Мюнхене он привык к комфорту, который бы с радостью променял на добрую войну и алхимию. Но быть лишённым всего этого, и ещё и не иметь возможности нормально поспать, принять утренний душ и побриться, надеть свежую рубашку и выпить крепкий кофе — увольте.
В тюрьме Аместриса его душу согревал философский камень, позволявший делать ставки и ждать. Здесь же он наконец-то узнал, как Элрикам удалось открыть Врата. Пусть вопросов оставалось пока немало, но это было уже что-то. Однако Зольфа смущала необходимость человеческого преобразования. Одно дело — беготня наперегонки со смертью и ставка ва-банк на войне — жизнь она и есть жизнь, какая разница, чья? — и совершенно другое — алхимическое преобразование. Разве годная цена — искалеченное безвозвратно тело в лучшем случае, а то и смерть, — за мираж? За то, что обречено на небытие изначально? Но, похоже, все-таки была лазейка — достаточное число человеческих жертв. И самое главное — преобразование гомункула.
========== Глава 32: Fortuna usu dat multa, mancipio nihil/Судьба многое даёт в пользование, ничего в собственность ==========
Puppenjunge, komm’ doch mal mit
Ich zeig’ dir mein Versteck
Puppenjunge, spielst du mit mir
Danach schmeiß’ ich dich weg
Puppenjunge
Herz und Lunge
Kopf und Bein
Ich koch’ dich ein
Milz und Bregen
Welch ein Segen
Junges Blut
Du schmeckst so gut