Страница 33 из 67
— Я влюблен в тебя, Мария, влюблен без памяти!
Вот он и прыгнул в омут с головой. Дальше уже не страшно. Пусть она обрушит на него весь мыслимый и немыслимый гнев, все кары земные и небесные, кажется, так когда-то говорила его мать, когда он, маленький, нарушал все возможные и невозможные запреты. Теперь он был взрослым, но это не слишком помогало. В нем по-прежнему сидел тот маленький мальчик, вечно желавший попробовать на прочность мир.
Ее глаза расширились, она тут же уставилась куда-то в сторону, словно боялась встретиться с ним взглядом.
— Готтфрид… — она бросила недокуренную сигарету в пепельницу и обняла его, спрятала лицо на его плече, а он гладил ее по вздрагивающей спине и гадал: неужто она плачет? Отчего бы ей плакать? Она так несчастлива тому, что в нее влюблен такой, как он, пусть и партиец — а, быть может, это, наоборот, плохо? Ведь она говорила, что у них бытует мнение, что партийцы просто ужасны.
— Готтфрид, — она вгляделась в его лицо, по-прежнему стараясь отчего-то не заглядывать в глаза. — Господи, тебе же больно.
Он поморщился. Пережиток прошлых времен, это чертово “господи”. Так говорили разве что до Обнуления, да и, кажется, Мария не выказывала понимания концепции бога, напротив. Откуда же этот позорный анахронизм?
— Вот видишь, аж скривился, — подтвердила она свою догадку. — Как же ты завтра такой на работу пойдешь? Может, останешься?
— Нет, не переживай, я цел! — запротестовал Готтфрид — работы у него было невпроворот, и из-за такой ерунды ему не то что больничный или отгул, ему, скорее, грозил очередной выговор на партсобрании, и снова за недостойное партийца поведение при непартийных. Но, что грело его душу, как то, что Штайнбреннер находился в тех же, если и не в худших условиях, а ведь он был еще и зачинщиком. Свидетели у Готтфрида были, конечно, так себе — беспартийные да зараженные… Его точно громом поразило: — Мария! А эти ваши… охранники…
— Вышибалы, — она вздохнула. — Давай ложиться спать? Я все тебе расскажу.
По потолку ползли яркие полосы света от проплывающих мимо флюквагенов. Мария, теплая и мягкая, лежала рядом с ним, уютно устроившись на его плече, а он перебирал ее длинные волосы и целовал в макушку. Ее теплое дыхание обжигало его кожу на груди, а сама близость пьянила почище всякого вина. Готтфрид впитывал каждую секунду, каждый миг — и каждое ее слово.
— Я здесь с самого момента переезда в Берлин, — говорила она. — Уже почти четыре года. До этого я жила… Где только не жила… Швейцария, точнее, то, что образовалось на ее месте, объявила о том, что будет принимать в Университеты не только партийных, но и тех, кто родился на ее территории еще до Обнуления. Я поехала поступать. Хотела в медицину, но туда брали только партийных. Пошла на изящные искусства, в музыку.
— Тебе не нравилось? — Готтфрид заключил ее в кольцо рук и не собирался отпускать вовсе.
— Почему? Очень нравилось… Просто тогда… Тогда казалось, что врачи и медсестры нужнее… А потом… — она вздохнула. — Потом… Потом всех непартийных выгнали. Я даже степени бакалавра не получила, — горько проговорила она. — Сказали, высшее образование и для партийных роскошь и излишество, если речь не идет о гениальных ученых. А уж нам-то — и подавно.
Готтфрид чувствовал, что хочет спать, но он отчаянно не желал торопить Марию: когда еще она поведает ему собственную историю? В конце концов, о зараженных он может спросить в любой момент.
— Потом опять скиталась. То театр, то варьете. Сам понимаешь — ни Филармония, ни Опера, ни даже Оперетта для меня, беспартийной недоучки… Пока не приехала сюда. Барвиг не требовал ничего, кроме пения. Он вообще в этом плане очень чистоплотен. Ни я, ни официантки — мы не обременены тем, что здесь принято называть “дополнительными обязанностями”. Но люди здесь бывают разные. “Цветок Эдельвейса” и горел, и газ ядовитый сюда пытались запустить.
— “Цветок Эдельвейса”?
— Да, так называется наш бар, если ты не знал, — Мария засмеялась. — Я говорила Барвигу, что пора сменить вывеску, но он все упрямится.
— Но почему так?
— Символ мужества, благородства. Знаете, чтобы выжить здесь со своим баром, Барвигу и правда нужно немало мужества. И сохранить те порядки, которые вы наблюдаете. Большая часть наших официанток достаточно пострадала от произвола партийцев и беспредела разбойников с нижних слоев. Барвиг никому не отказывает в помощи.
— Поэтому Магдалина такая…
— Поэтому, — кивнула Мария. — Она временами совершенно не осознает опасности, живет в своем мире. А иногда замыкается в себе. И у нее очень, очень старомодные идеалы. Ее воспитывал отец, а росла она в одном из трудовых лагерей. Я, честно говоря, не знаю всей ее истории. Я не уверена, что она сама ее знает, — Мария горько вздохнула и крепче обняла Готтфрида.
Готтфрид плотнее прижал ее в себе и, словно бы неохотно, расцепил руки и принялся блуждать ладонями по прикрытой тончайшим шелком спине.
— В общем, Барвиг принял на работу и их. Их стала разъедать радиация. Не так, как тех, кто совсем внизу. Они почти нормальные, только кожа будто воспаленная. Часть из них не сошлась со своими же — эти более мирные и не жаждут разорвать любого в форме голыми руками. Но, разумеется, мы все об этом молчим. Нам запрещено…
Готтфрид ничего не ответил. Он не хотел тревожить Марию, потому что был уверен в том, что Штайнбреннер точно не оставит без внимания то, что здесь работали зараженные. И точно сделает так, чтобы Барвиг поплатился за свою доброту.
========== Глава 11 ==========
— Капут тебе, Готтфрид, — покачал головой Алоиз, услышав от друга пересказ истории про драку с Штайнбреннером и местных вышибал. — Мало того, что ты выглядишь, как распоследний забулдыга…
— Неправда, — возразил Готтфрид, выруливая на подъем. — Я прилично одет, мои сапоги начищены до блеска, волосы вымыты и аккуратно подстрижены, и я гладко выбрит! А бланш…
Утро, как назло, было теплым и солнечным, так что их тут же остановил первый же патруль.
— Арбайтсляйтер Веберн, — патрульный вернул Готтфриду водительскую книжку. — Извольте объясниться, что с вами произошло.
— Многоуважаемый херр инспектор, — Готтфрид говорил крайне вежливо и надеялся, что ему удастся не скатиться в заискивающее подобострастие. — Я всенепременно напишу объяснительную, как только доберусь до работы. Бытовой инцидент, не стоящий внимания, я уверяю вас…
— Я запишу ваш чин, фамилию и номерной знак, — пообещал полицейский. — И вечером проверю, что объяснение внесено в систему. Если нет — вас вызовут в полицейское управление повесткой, арбайтсляйтер Веберн. Всего хорошего! — полицейский козырнул.
— Вот прикопались, — прошипел Готтфрид.
— Сдай им эту холеную свинью с потрохами? — предложил Алоиз. — Твоей-то вины нет, он тебя первый ударил.
— Так-то оно так… Слушай, ну это все в задницу, а? Лучше расскажи, что там Магдалина?
Готтфрид слушал вполуха и все больше приходил к выводу, что девчонка и правда умом тронулась. А ведь сначала показалась нормальной, веселой… Ну а что Алоиза долго на расстоянии держала — так кто ее знает, что у нее там на уме.
— А ведь похоже, что этот гад и правда ей в сердце запал, — вздохнул Алоиз.
— Ну так исправь ситуацию, если оно тебе надо! Подари ей что-нибудь, пригласи на свидание. Тьфу, ты вдумайся только — я, я! Я тебя чему-то учу! Ну, смех, да и только! — Готтфрид покачал головой.
— Что-то ты, брат, непоследователен, — усмехнулся Алоиз. — Вчера она была для тебя вероломной шлюхой.
— Это был поспешный вывод!
Они вышли из флюквагена на площадку. У проходной мрачно хромал Штайнбреннер, а около их ворот стояло еще двое партийцев.
— Арбайтсляйтер Веберн? — на него в упор посмотрел совсем молодой незнакомый партиец. — Вам необходимо подойти к… — он сунул нос в журнал, лежавший на проходной. — К хауптберайхсляйтеру Малеру.
— Так точно, — выдохнул Готтфрид.
— Ну что, ты сразу к нему? Твои подчиненные тебя по утрам и вовсе не видят в последнее время! — поддел друга Алоиз, когда они прошли через ворота в уже ставший родным коридор.