Ибо прежнее прошло

Однако Ласт не была бы собой, если бы под покровом той же ночи не срезала вновь обретёнными когтями решётку и, вызволив под свет полной красноватой луны братьев, не направилась на поиски, попутно оглушив нескольких незадачливых людей, поимевших несчастье встать на её пути. Ещё ряд постов удалось обмануть при помощи вернувшейся способности Энви. Тайно, словно воры, гомункулы направились, ведомые чутким обонянием Глаттони, по следам беглеца.

— Что, сбежал он от тебя? — ехидно процедил Энви, пока они пробирались на запад заячьими тропами.

Ласт упрямо мотнула головой и не ответила.

— Ну, что молчишь? — подзуживал сестру принявший привычный для родного мира облик гомункул. — Может, ты ему надоела за двадцать-то лет? Люди, что с них взять?

— Заткнись, — прошипела Ласт, глядя в сторону.

Ей не хотелось показывать брату своего беспокойства. Она была порядочно зла на Зольфа — они же договаривались!

— Любишь его? — неожиданно серьёзно спросил Энви, так резко остановившись и повернувшись к ней, что она едва не налетела на него.

— Я же гомункул, — Ласт скривила яркие губы в ядовитой усмешке. — Я не умею любить.

— А это тогда что? — он сощурил фиалковые глаза, словно заглядывая куда-то в самую её суть.

— Эгоизм, — пожала плечами она, скрестив изящные руки на груди. — Я слишком люблю собственное состояние рядом с ним.

========== Глава 29: Proximus sum egomet mihi/Возлюби ближнего своего, как самого себя ==========

Draußen ist es unerträglich,

viel zu laut, zu bunt, zu schnell,

und in mir, da wächst das Dunkel,

draußen ist es viel zu hell!

Frieden fänd ich nur im Schlaf.

Meine Augen schwer wie Blei.

Die Welt rast an mir vorbei.

Ich will nichts hören, will nichts sehn,

nie mehr aus dem Zimmer gehn,

komm sag mir: Klingt das verrückt?

Megaherz “Ist das verrückt?”

Зольф Кимбли не чувствовал ничего. Что толку, что теперь он был способен на алхимию без круга, если он даже не понимал, с какой силой ему нужно соединить ладони? Что толку, что его не расстреляли? Он не мог нормально есть — вкусы и запахи остались при нём, однако ни температуру, ни консистенцию пищи он почувствовать не мог. Как и донести ложку до рта — Зольф постоянно промахивался. И это полбеды: при первой же попытке все-таки съесть принесённый ему обед он искусал сам себя и понял это только тогда, когда весь рот его наполнился собственной кровью; а уж её-то вкус ему был прекрасно известен. Он не мог понять, когда приходила пора посетить уборную, поэтому, после первого же казуса, которого он, впрочем, тоже не почувствовал, но увидел, стал придирчиво следить за временем. Да что там: он не мог нормально передвигаться. Чувство равновесия изменило ему, и теперь он был вынужден тщательно следить глазами за каждым своим неуверенным шагом.

Осознав, что он не собирается находиться де-юре на свободе, но де-факто под домашним арестом в одной из гостиниц Централа в персональном номере, пусть не похожем на одиночную камеру по форме, но являющемся ею по сути, Зольф принял решение бежать. Бежать подальше от Элриков и, тем более, от Ласт и её братцев. Они толком не поняли, что с ним случилось, а после их не допускали друг к другу. Так что сейчас было самое время, пока они не смогли воочию лицезреть его жалкое положение. Ставкой в этой игре, в числе прочего, выступали и его жизнь и здоровье. И на сей раз он, Зольф Кимбли, проиграл. Проиграл без права на реванш. Он до того, что могло бы быть болью, жалел об одном: об отсутствии у него философского камня. С камнем можно было хотя бы попробовать исправить ситуацию. Если, конечно, хоть один медицинский алхимик взялся бы за ветерана Ишварской войны с таким послужным списком.

Зольф вслушался в силу, по которой скучал долгие годы пребывания на Земле. По счастью, хотя бы на это чудовищная плата никак не повлияла. И сейчас Зольф не мог понять: то ли он позабыл за давностью лет о том, насколько эта сила мощная, или же она преобразилась, претерпела какие-то изменения и раскрылась, как цветок. Осторожно, словно в детстве, он попытался совершить простейшее бытовое преобразование.

Зольфа поставили в известность, что он не должен покидать пределы номера. А также сообщили, что в случае применения его печально известной алхимии разбираться с его делом не станут, а попросту решат вопрос у ближайшей же стенки. Радикально. И изъяли всё, чем можно что-либо начертить или нацарапать. Откуда же им было знать, что и он отныне — преступивший Табу?

Он отвык от алхимии. Неловко, словно учащийся ходить на новых ногах бывший лежачий больной, он обратился к той самой силе, которая некогда была для него всем. Спустя некоторое время на кровати лежала верёвочная лестница, преобразованная из постельного белья. А на окне больше не было решётки. Долго — но тихо.

Фонарь, не слишком-то щедро заливавший светом изрешеченную пулями стену гостиницы, поддался сразу — не так уж и сложно вывести из строя обыкновенную, пусть и мощную, лампочку. Стоявший внизу часовой попытался связаться с кем-то по рации, а потом, видимо, рассудив, что узник, чьё окно выходило именно на эту сторону, вряд ли сможет сбежать — по крайней мере, не наделав при этом шума, — спешно направился куда-то за угол.

Сначала Зольф думал выпрыгнуть с третьего этажа — какая разница, если он ничего не чувствует? Однако, здраво рассудив, что далеко с переломанными ногами уйти всё равно не получится, он принялся за то, что сам в своей голове окрестил “планом Б”. Сделав первый шаг на привязанную к батарее лестницу, Зольф понял свою грандиозную ошибку: он не чувствовал ступеней под ногами. Поэтому спуск занял очень много времени, настолько, что Зольф порадовался, что затеял это дело под покровом ночи. За каждым шагом приходилось внимательно смотреть, смотреть в разверстую под ним пусть и не бог весть какую, но высоту; и это было, черт возьми, сложнее, чем прыгать с крыши одного поезда на другой, как некогда в горах Бриггса: тогда он хотя бы чувствовал сам себя. Повезло еще, что часовой куда-то запропастился, а к тому моменту, когда поодаль послышался характерный топот армейских сапог, бетонный забор, делавший гостиницу подозрительно похожей на тюрьму, уже надежно скрыл Зольфа от чужих глаз.

Спустившись наконец на землю и преобразовав верёвку в труху, Зольф при помощи алхимии соорудил себе проход сквозь забор и примкнувшие к нему развалины — половина Централа лежала в руинах — и направился на автодорогу. Поезд мог оказаться слишком заметным способом передвижения.

*

Ласт хмуро оглядывала заброшенную деревеньку. Место выглядело так, словно давным-давно его обитатели в одночасье просто исчезли, не оставив от себя ничего, кроме зданий, кое-где разбросанных и подёрнутых тлением и ржой остовов детских качелей, игрушек, скамеек. Некоторые дома были изъедены древоточцами, у иных были заколочены окна и двери или провалилась крыша, третьи удивлённо зияли глазами-дырами выбитых стёкол, за которыми ютилась беспросветная тьма. То тут, то там виднелись воронки, оставленные взрывами — похоже, свежими. Однако сейчас здесь безраздельно властвовала звенящая тишина. Глаттони уверенно шёл вперёд, смешно шевеля носом-картошкой, пока резко не остановился и не указал пальцем-сосиской на более-менее целый домик.

— Тут!

— Уверен? — скрестила руки на груди Ласт.

— Там даже свет, кажется, виднеется, — протянул Энви. — Давай, иди, и поскорее. Мы тебя подождём. Мне, например, вот этот домик нравится, — он махнул длинной рукой в сторону монументальной громадины, почти особняка, выглядевшей наиболее скорбно.

Под ногами хрустели слои опавших листьев, казалось, нетронутые годами. Ласт обратила внимание, что этот дом единственный выглядел не просто не рискующим обвалиться, но даже пригодным для житья. По крайней мере, снаружи. Даже дверь не скрипнула, будто петли кто-то только-только смазал заботливыми руками. Ласт представила себе за этим занятием Зольфа и повела плечами. Эти ночи без него показались ей очень холодными и неуютными, почти как тогда, когда он уезжал на передовую с риском для собственной жизни. Но сейчас Зольф попросту пропал. Говорили — сбежал, но Ласт в это не верилось: они же договаривались! Он никогда не обманывал её!