Ибо прежнее прошло

Вместо ответа Ласт припала к его губам жадным поцелуем, который он и не думал разрывать — напротив. Оба думали об одном и том же: до вожделенной неизвестности оставалось две недели. И оба рассчитывали провести их, как последние.

*

Обстановка в Аушвице накалялась больше и больше. Ходили слухи, что армии союзников и СССР со дня на день войдут в город, всё больше высокопоставленных лиц были перераспределены в другие места, хотя и поговаривали, что крысы попросту покидают тонущий корабль. Узников теперь казнили сотнями, крематории перестали справляться, поэтому некоторых закапывали живьём, жгли в ямах. В воздухе стоял кошмарный смрад, ночами земля стонала и шевелилась. Попытки побегов участились, однако практически все они были неудачными — если, конечно, не рассматривать смерть беглецов как желаемый ими исход.

В один из таких дней на пороге административного барака женского лагеря появился штурмбаннфюрер СС Зольф Кимблер. В штатском.

— Доброго дня, фрау Лангефельд! — он дружелюбно поздоровался, снимая шляпу.

— Доброго, господин штурмбаннфюрер, — отозвалась надзирательница, изучая взглядом внимательных глаз нежданного визитёра. — Если вам нужен кто-то из узниц — проходите.

— А как же бумаги? — Зольф прищурился — он знал, что с некоторых пор Йоханна добилась того, что без специального разрешения и сопровождения в лице кого-то из младших надзирательниц вход в женский лагерь представителям мужского пола — даже личному составу СС — был заказан.

— Бросьте, — он махнула рукой. — Херр Кимблер, я знаю ваше отношение к правилам…

— Благодарю за оказанное доверие, — Кимбли неприятно ухмыльнулся, — но не стоит из-за него нарушать собственные приказы. Впрочем, мне и не нужно туда, я пришёл к вам. Позволите? — он вопросительно кивнул на стул.

Йоханна поджала губы — ей не слишком хотелось разговаривать с бывшим начальником. До тех пор, пока его деятельность никак не касалась ни её самой, ни её подопечных, она относилась к Кимблеру достаточно тепло. Однако ей было прекрасно известно, что он мог быть отвратительно жестоким, когда дело касалось его военных разработок.

— Разумеется, — она вежливо кивнула. — Хотите кофе? Или, может, чаю?

— У вас есть достойный кофе или чай? — с искренним интересом спросил Кимбли.

— Увы, — она развела руками. — Суррогат, как и везде.

— Тогда воды налейте, будьте любезны, — выдохнул он. — Надоели эти помои, право слово! То, что они называют словом кофе, годится только на то, чтобы быть вылитым в нужник.

Запотевший стакан гулко стукнулся о стол. Йоханна села за стол, напротив своего посетителя, который явно изучал её внимательным взглядом прищуренных холодных глаз.

— Вы говорили, что пришли ко мне, — начала она. — Не хочу показаться невежливой, но…

Кимбли откинулся на спинку стула, чему-то улыбаясь и постукивая по краю стакана пальцем.

— О, это сугубо личное.

От его тона Йоханне отчего-то стало не по себе. Она гадала, что же могло понадобиться от неё бывшему начальнику? Знал ли он о цыганке, которую лечила его жена? В курсе ли о том, что она, Лангефельд, тоже втянута в это дело?

— Видите ли, — начал он, — я не хотел бы поддаваться всем этим упадническим настроениям, но надо быть или слепцом, или глупцом, чтобы не видеть очевидного, — он воззрился на неё в упор.

Сердце Йоханны ускорило бег. Если он сейчас провоцирует? Всем было известно, как относились к тем, кто растерял боевой дух.

— Мою жену чрезвычайно беспокоит вопрос, — он повертел в руках стакан, — куда девать пса, если вдруг мы… — он снова поднял на неё ничего не выражающий взгляд. — Умрём. Она за него беспокоится…

— Да, понимаю, я согласна, — Лангефельд кивнула, сглатывая ком в горле: неужели этот человек и правда пришёл к ней потому, что его жена беспокоится о собаке? Первое напряжение схлынуло, Йоханна почувствовала, что краснеет, и как-то неуклюже засмеялась. — Конечно, её беспокоит собака, я понимаю… Тем более, детей у вас нет…

Она осеклась, встретив его тяжелый взгляд. Ей показалось, что на радостях она совершенно потеряла контроль над собой и сказала лишнего.

— Я буду весьма признателен, если вы обсудите детали относительно Мустанга — это кличка собаки, чтобы вы знали — с моей женой, — он отпил воды и со стуком поставил стакан на стол. — Но упаси вас бог или чёрт, вам виднее, сказать ей хоть полслова о детях.

Йоханна смотрела ему вслед, теребя подол форменной юбки. Никогда раньше этот человек не вызывал у неё столь противоречивых эмоций. Конечно, она собиралась поговорить с Леонор о псе с лошадиной кличкой — она никогда не имела ничего против животных. Хотя при мысли о смерти четы Кимблер ей становилось не по себе.

Ещё одна деталь не давала покоя фрау Лангефельд. Она привыкла к тому, что у бывшего начальника, сколько она его помнила, были странные татуировки на ладонях. Но отчего-то сейчас они выглядели совсем свежими, даже не зажившими до конца, словно он зачем-то только-только обновил рисунок.

*

Личный состав рангом повыше бежал из Аушвица под предлогами разной степени благовидности. Вывозили всё, до чего дотягивались руки, в особенности золото и прочие драгоценности. Вывозили в основном в мебели: в дне кроватей, в секретных полках комодов…

У четы Кимблер и хауптштурмфюрера Эриха Зайдлица оказалась весьма кстати подвернувшаяся увольнительная со второго декабря на десять дней. С учётом назначенного дня, никто из них не собирался возвращаться в Аушвиц. Но, помимо прочего, им надо было мало того, что вывезти Глаттони, так Энви ещё и упёрся, что цыганку тоже стоит всенепременно прихватить. Никто особенно не удивился ни тому факту, что Кимблеры заказали два добротных деревянных комода, ни тому, что хауптштурмфюрер Зайдлиц отправился на эшелоне в подразделение IG Farben, чтобы забрать оттуда всех тех, кто подлежал немедленной ликвидации.

— Энви, — ныл Глаттони всё то время, пока гомункул и ещё целый отряд эсэсовцев пинками препровождали смертников в эшелон. — А где моя Ласт? Куда вы меня везёте? Почему Ласт не приехала?

— Заткнись, — зло прошипел Энви, отвешивая звонкую, но очень лёгкую оплеуху братцу. — Что ты несёшь?

— И как такого кретина вообще сразу не удушили? — удивлённо пожав плечами и махнув рукой в сторону толстяка, проговорил совсем молодой военный. — Что бормочет, не разберёшь…

— Чёрт знает, — отозвался Энви, не сводя внимательного взгляда с братца.

Глаттони сначала обиженно посмотрел на него, что-то продолжая жалостливо лепетать и потирая пострадавшую щёку, но потом перехватил взгляд Энви, тяжело вздохнул и начал напевать какую-то песенку. На счастье обоих гомункулов, они не вызвали подозрений: остальные конвоиры были слишком заняты своим делом, чтобы разбираться в том, что лопочет явно умственно отсталый унтерменш.

Энви лично и не без удовольствия выстроил в шеренгу на краю огромной ямы смертников и вместе с ещё тремя офицерами СС дал по отработанному материалу скупую очередь. Глаттони, по плану его и Ласт, стоял с самого края. Ему и была выделена последняя порция Великого эликсира, выданного их троице Отцом, на случай, если раны окажутся чересчур тяжелы. Но, похоже, пока всё шло по плану: стоявшие на краю, подкошенные свинцом, но не убитые, тяжело повалились в глубокую яму, ломая конечности и стеная от боли.

— Слушай, может, ну их к чёрту? Не стоит поджигать, а? — по-свойски обратился один из надзирателей к Зайдлицу. — Яма глубокая, не вылезут, завтра поутру прикопаем, да и дело с концом… А то опять вонять будет… — он тяжело вздохнул. — Сил моих больше нет вонь эту терпеть, кусок в горло не лезет, тьфу, — он провёл ребром ладони по шее.

— А и правда, — легко согласился Энви. — Чёрт бы с ними, сами передохнут.

Это предложение было на руку гомункулам — значит, Глаттони точно не рискует еще и обгореть. Энви опасливо покосился на яму: теперь дело оставалось за тем, чтобы братец не чавкал слишком громко. Зайдлиц проводил взглядом разошедшихся от чудовищной братской могилы эсэсовцев и, насвистывая, сам направился в медблок — доложить Ласт о том, что первый этап операции прошёл успешно.