Ибо прежнее прошло

Но создатель ваш не слышал слов

Царила тьма в его глазах

И на меня нахлынул страх

Мертвым казался Бог на небесах

Равнодушье видел я в старческих глазах

И откровенья свет пронзил меня

Тот безумец был никем, ваш спаситель — Я!

Ария “Палач”.

Пий XII сидел в библиотеке. Всё выходило как нельзя лучше: не зря же он с самого начала следил за Отцом и его безмозглыми детьми. Теперь он передал послание тем, на кого, с одной стороны, ставил Отец, с другой же стороны, был готов поставить он сам. Эти двое были достаточно алчными для того, чтобы он мог с лёгкостью переманить их на свою сторону. А один из них — ещё и нарушивший Табу аместриец.

Эудженио Джованни Пачелли был папским нунцием в Баварии, когда там установилась Советская Республика. На днях у него попытались конфисковать автомобиль под дулом пистолета, он же с огромным риском для собственной жизни ответил категорическим отказом. Теперь он шёл, опрометчиво без охраны, по плохо освещенной улице, как вдруг ощутил тупую боль в затылке, в ушах сначала зашумело, а потом настала звенящая тишина.

Он плывёт в темноте, нет — несётся с невообразимой скоростью, летит навстречу чему-то грандиозному. Какая-то часть его понимает, что вот он — момент Истины, Страшного Суда, но он не боится. Вера его крепка и непоколебима. Он никогда не сворачивал с пути истинного, соблюдал заповеди и был богобоязненным человеком, поэтому сейчас ему неведом страх. Сердце его переполняет благоговение. Пусть так — он не станет цепляться за земную жизнь, коль скоро приходит время вечной…

На горизонте появляется свет. Из едва брезжущей точки он разрастается, заполняет собой всё: и пространство, и самого Пачелли, обволакивает его, словно принимая в объятия и убаюкивая. Не так представлял себе нунций эти минуты, поэтому теперь он недоумевает, что, кажется, не укрывается от света и тот отпускает его. Эудженио летит куда-то вниз — стремительно, кажется, вот-вот достигнет дна и расшибётся насмерть, но понимает, что и так мёртв. Неужто Бог уготовил ему ад вечного падения?

Но внезапно всё прекращается. Он стоит посреди белого пространства и совершенно не понимает, куда идти. Всё существо его противится этой неестественной свободе. Кажется, где-то должна быть подсказка. Путь. Знак. Врата широкие и Врата узкие, в конце концов… Но перед ним простирается белоснежная пустыня: ни берега, ни горизонта, ни звука, ни запаха… Он идёт; кажется, будь на нем железные башмаки, он бы давным-давно стоптал их, потому что время исчезло, замкнулось, змей проглотил собственный хвост…

Вдали обозначается нечто: он не уверен — мираж или явь? Но Эудженио не из тех, кто свернёт на полпути. Наконец он видит исполинский трон и каменное изваяние. Его подточили ветра — хотя, кажется, тут не может быть ветров, здесь вечная стагнация, и даже воздух не шелохнётся… Жуткое осознание пронзает всё существо Пачелли — он понимает, что это Бог. Тот Бог, на служение которому он, папский нунций Эудженио Пачелли, положил всю свою жизнь, теперь смотрит равнодушными невидящими глазами в безжизненное белое пространство, и ему нет ни малейшего дела до его праведного сына.

— Что, обидно? — ядовитый голос разрывает ставшую пугающей тишину. — Обидно положить весь мир на алтарь лжи?

— Кто ты? — Пачелли теряется, его голос перехватывает.

Сейчас ему становится по-настоящему страшно. Он понимает, что беззащитен и обнажён, а обладатель голоса видит его насквозь.

— Я? — голос весело смеется. — Смотри внимательнее. И запоминай.

Открывается глаз на белом пространстве — словно сама пустота смотрит этим чёрным единственным оком в самую душу.

— Я — отражение тебя. Имя мне — Грид. Я хочу править миром.

Глаз словно бы замечает отвращение, пробегающее вскользь по лицу Пачелли.

— Но я могу предложить тебе сделку. Ты возвращаешься обратно. Живой. Невредимый. Со всеми знаниями и откровениями, что получил здесь. Идёт?

По телу Эудженио пробегает холод. Единственная бьющаяся в его мозгу мысль твердит лишь об одном: “Это искушение, сам дьявол. Сына Божьего не минула чаша сия, и ты должен справиться!”

— А взамен? — он прищуривается. Он знает — за всё своя плата.

Пустота смеётся — взахлёб, алчно.

— О, сущая малость. Нам с тобой придётся делить твоё тело. На двоих.

Назвавшийся Гридом молчит, выдерживая паузу. Он знает, что вот так, нахрапом, мало кого возьмёшь, а этот малый ещё и знатный упрямец.

— Погоди отказываться, — его тон становится менее бахвалистым и насмешливым. — Видишь ли… Я — гомункул. Я — сила множества душ. Но я лишён тела. Мне уже доводилось сосуществовать с одним правителем, хотя и в немного ином мире, но я могу поведать тебе очень, очень многое. И я даже не стану уничтожать или поглощать твою душу. Ты останешься собой. Ты сможешь навести правильные порядки в стране или мире, которым мы будем управлять. Мне надо мало, и в то же время всё: я жадный. Но мне нет дела до порядков, которые ты установишь. Смотри, соглашайся. Иначе — просто сгинешь.

Эудженио трясёт — он в замешательстве. Кажется, впервые. Впервые в том, что касается Бога. И Дьявола. Словно откровение, сваливаются на него мириады красок, невообразимых цветов; звуков, которые человеческое ухо не в состоянии услышать… Вся эта фантасмагория захватывает, увлекает в поток, за собою, и есть в ней что-то зловещее, сатанинское…

— Это правда Он, — глаз словно кивает отсутствующей головой. — Бог. Результат людских заблуждений. Слепой веры. Фанатичных войн и крестовых походов. Их оковы, ограничитель. Чека, выдерни которую — они сами погрузят себя в хаос. Потому-то и нужны такие, как ты. Не вернёшься — они всё равно сделают это.

— Кроме меня, есть ещё священнослужители, — Пачелли упрямо трясёт головой.

— Эх… — глаз моргает озадаченно. — Дьявола-то вашего тоже нет. Весь дьявол — в людях…

Он научился сосуществовать с Гридом в своей голове. Он узнал об Отце и его плане. Он, несмотря на то, что более не верил в бога, не только не ушёл из церкви, но и стал Папой Римским. Сначала ведомый жаждой справедливости, а после постепенно отравляемый желаниями того, кто был в нём…

Идея объединить два мира показалась Эудженио гениальной. Грид рассказал ему о том, что и на Земле раньше была алхимия — чудесная наука, открывающая множество возможностей. Поначалу Пачелли принял это за очередное дьявольское искушение, а пояснение о чудесах Сына Божия — за богохульство. Однако узнавая все больше и больше об устройстве мира, Пачелли обрел гибкость и вместе с ней — знания. Понимание того, что Отец и есть первопричина исчезновения энергетических потоков Земли, как некогда и искажения этих самых потоков в том, другом мире, вызывало в Эудженио горячее желание помогать Гриду в его борьбе…

Все эти годы Пачелли и Грид неотрывно следили за Отцом. Были на шаг впереди. Выяснили всё об алхимиках, попавших на Землю из Аместриса, и не спускали с них глаз. Были тенью в ночи, дуновением ветра под сенью деревьев, каплей дождя — проникали повсюду, отправляли свои глаза и уши — и наблюдали. Делали выводы. Теперь пришло и их время сделать свой ход, свою ставку. Ведь тот аместриец, кого они выбрали, тоже жаждал признания и славы. И, разумеется, хлеба и зрелищ — тоже. А его сообщник ещё и умён, да и манипулятор, каких поискать. Да и часто ли встретишь человека, подумывающего о колонизации Аместриса? Гриду и Пию эти двое пришлись весьма и весьма по душе. Поэтому они подослали своего верного подручного к покрытой пылью веков, но сохранившей трезвость рассудка фрау Веллер, и принялись ждать. Им — точнее, Пию XII, всё равно предстоял визит в США. Инкогнито.

*

— То есть в этом мире тоже есть гомункулы, — притворно вздохнул Шаттерхэнд.

— Есть, — Пий снисходительно усмехнулся — он прекрасно знал, что бывший алхимик и Энви уже виделись. Цепкие глаза Веллера тоже отметили неискренность Шаттерхэнда.

— Вы предлагаете играть по плану этого вашего Отца, — нахмурился Готтфрид. — Вы уверены, что это — лучший выбор, чтобы достичь