Страница 85 из 108
Так много было между нами - и так мало... Я уже знал, что он сделает теперь.
- У тебя не было выбора, - наконец сказал я. - Видят боги, я знаю, что значит принять высокий сан и ответственность. Но ты не должен себя винить, Лахлэн. Что ты мог сделать?
- Рассказать, пусть и против воли отца, - сейчас он казался таким беззащитным - а я привык видеть его сильным. - Я должен был рассказать. Хоть кому-то. Хоть что-то.
И все же это не привело бы ни к чему. Мы оба понимали это и - молчали, потому что даже одно слово причинило бы новую боль. Можно любить женщину, которая любить другого, но нельзя заставить ее любить, если она не хочет этого.
- Клянусь Всеотцом, - устало сказал Лахлэн, - все это того не стоит.
Он поднял свою Леди и встал, повесив на руку серебряный обруч. Он имел все права на него, хотя его венец скорее должен был сиять державным золотом.
Я поднялся тоже, встав перед ним, и протянул ему кольцо на кожаном шнурке.
- Лахлэн...
Я остановился. Он понял. Он взял кольцо, взглянул на герб, словно отдалявший его от меня, и снова надел шнурок на шею.
- Я пришел менестрелем, - тихо сказал он, - и уйду менестрелем. На рассвете.
- Если и ты, старый друг, оставишь меня, я буду совсем один.
Больше я не мог сказать ничего, это была единственная мольба, на которую я был способен - и которую мог позволить себе.
В его глазах была боль:
- Я пришел, зная, что мне придется уйти. Не знал, когда, но знал, что этот час наступит. Некоторое время я еще надеялся, что уйду не один.
Его лицо стало жестче, исчезло мягкое обаяние арфиста и я увидел, каким был Лахлэн на самом деле - каким он был всегда, хоть и нечасто показывал это.
- Ты король, Кэриллон. Короли всегда одиноки. Когда-нибудь мне тоже предстоит испытать это, - он сжал мою руку в знак дружбы. - Ийана Лодхи ийфэнног фаэр.
- Иди же со смирением, менестрель, - мягко сказал я.
Он вышел из комнаты в сумрачный коридор. Для него Песнь Хомейны закончилась.
Я вошел в свои покои и увидел, что она ждет меня. Она сидела в полумраке горела только одна свеча - завернувшись в одно из моих спальных одеяний: винный бархат, отороченный крапчатым серебристым мехом. На ней оно смотрелось потрясающе, из-под бархата были видны только руки и ноги.
Я остановился. Сейчас я не мог встретиться с ней лицом к лицу. Глядя на нее, я вспоминал, что сделал Финн - вспоминал о его изгнании. Вспоминал, чем все это закончилось для Торри и о том, что Лахлэн ушел. Смотреть на нее означало смотреть в лицо одиночеству, а этого я уже не мог вынести.
- Нет, - сказала она, когда я собирался уйти. - Останься. Я уйду, если ты хочешь.
Темно-красный бархат растворялся в тени. Отблеск пламени свечей плясал в ее распущенных, ниспадавших до колен волосах.
Я сел - у меня просто не было сил стоять, - на край своего ложа. Я был весь в пепле - Лахлэн сказал правду - и одежда моя была все еще влажной от непогоды. Без сомнения, так же от меня и пахло: мокрой шерстью, дымом и огнем.
Она подошла и встала подле меня.
- Позволь, я облегчу твое горе.
Я смотрел на ее горло со следами синяков - отметины, оставленные безумцем.
Она опустилась на колени и принялась стягивать с меня тяжелые сапоги. Я ничего не сказал - смотрел на нее, изумленный, что она делает то, что гораздо проще было сделать слуге или мне самому.
Ее руки были легкими и нежными - она раздела меня и снова опустилась на колени.
- Ах, господин мой, не нужно так горевать. Это причиняет тебе боль.
Мне внезапно подумалось - неужели она так же опускалась на колени перед Тинстаром?..
Ее рука легла мне на бедро: прохладные пальцы, тоненькая ниточка пульса на запястье.
Я снова посмотрел на нее, медленно поднял руку и положил ее ей на горло так же, как Финн тогда, - почувствовав нежность и хрупкость ее шеи.
- Из-за тебя, - сказал я.
- Да, - она не отвела взгляд, - но из-за тебя, добрый мой господин, я печалюсь о том, что он ушел.
Мои пальцы сжались. Она не дернулась, не отстранилась.
- Я не Тинстар, госпожа.
- Нет, - она не улыбалась.
Я взял ее голову в свои ладони, чувствуя тяжесть сверкающих волос. Одеяние соскользнуло с ее плеч и упало на пол - грозовое облако цвета густого вина.
Электра осталась совершенно обнаженной.
Я поднял ее с колен и, обняв, увлек к ложу. Я переспал бы сейчас и с демоном, с темным божеством, если бы это помогло мне избавиться от одиночества.
- Ты нужна мне, - шептал я, касаясь губами ее рта. - Боги... женщина, как ты нужна мне...
Глава 4
Походный шатер пропах кровью и паленым мясом. Я наблюдал за тем, как целитель отнял железо от рук Роуэна, изучающе осмотрел края раны и кивнул:
- Закрылась. Кровь больше не идет, капитан. Думаю, с помощью богов руку вы сохраните.
Роуэн напряженно застыл на табурете: он был бледен, его трясло. Меч рассек предплечье, но ни кость, ни мышцы задеты не были. Рука останется цела, он сможет ею пользоваться, как и раньше, хотя, вероятно, сейчас чувствует себя так, словно уже потерял ее.
Он медленно и осторожно выдохнул: это скорее напоминало шипение сквозь стиснутые зубы. Протянул руку к кубку терпкого вина, который Уэйтэ предусмотрительно поставил на стол. Пальцы сжались на кубке так, что даже костяшки побелели, он поднес кубок к губам. Я улыбнулся. Уэйтэ насыпал в вино порошка, который несколько уймет боль. Роуэн сначала отказывался от такой помощи, но сейчас он просто не знал о порошке. Когда он выпьет вина, ему станет легче.
Я посмотрел через плечо в дверной проем. Снаружи все было серым и темно-синим, над лагерем нависли низкие облака, и по земле стелился зимний морозный туман. Пар от моего дыхания за пределами палатки становился похожим на дым и поднимался вверх легким белым облачком.
- Благодарю, господин мой, - голос Роуэна был все еще напряженным, но чувствовалось, что зелье уже начало действовать.
Он принялся натягивать свои отороченные мехом кожаные одежды, хотя - я знал это - каждое движение причиняло ему боль. Я не предложил своей помощи, зная, что он не позволит Мухаару прислуживать ему, да и гордость помешает принять помощь - от кого бы то ни было. Как и у всякого Чэйсули, у него была своя гордость: резковатая ранимая гордость, которую многие принимали за надменность. Обычно это чувство было рождено сознанием того, что они немаловажные фигуры в игре богов. И Роуэн, хотя и был более хомэйном, чем Чэйсули, в привычках и поведении, вел себя с той же характерной гордостью хотя сам и не отдавал себе в этом отчета.