Гадкий гусёнок

– Ничего, дорогая, – заступился Лене. – Николь наверное обиделась, что мы не позвали ее на бракосочетание.

– Мы никого не позвали, – сказала тетя. – Сама понимаешь, дядя Адриан…

– Проклял вас второй раз? – я не удержалась от смеха. – Кто бы мог подумать.

– Да, прислал проклятие на тридцати страницах – что-то про вавилонскую блудницу и все такое.

Серпентина застучала половником, разливая суп. Глядя в исходящую паром тарелку, я поняла, что не хочу есть. Дядя Адриан даже заочно лишал меня аппетита, хотя по пути я с удовольствием предвкушала отменный обед в честь праздника. Серпентина сопела за плечом, не спеша покинуть комнату.

– Ступай, – махнул на нее салфеткой мой новый родственник. Повинуясь, она двинулась на кухню, бросив на него гневный взгляд.

Я все-таки взяла ложку. Нарезанный укроп показался мне останками разбитого корабля в прибое после шторма. Я не успела проглотить ни капли, когда скорее уловила, чем увидела, как над моей головой переглянулись тетя и ее муж.

– Николь, это еще не все.

– Что еще?

Тетя глубоко вздохнула и глянула на мужа. Тот кивнул.

– Мой милый Эмиль выиграл тяжбу! Благодаря ему я наконец получила деньги моего покойного Дюранже.

– Поздравляю! – радоваться мне помешала мысль, что милый Эмиль и женился только благодаря этому наследству. Во всяком случае, раньше стряпчий, будучи к тому же моложе тети на лет на десять, не озвучивал никаких матримониальных намерений. Хотя кто их знает. Может, они давным-давно это решили. Молчание длилось и длилось, словно последний вздох приговоренного к смерти. Я вдруг осознала, что от меня ждут какого-то ответа.

– Я очень рада, тетя,  – голос звучал еле слышно, я закашлялась и пропустила, что мне ответили.

– Да, Николь? – тетя протягивала мне замшевый мешочек – в таких носят деньги. – Порадуйся и ты, купи себе что-нибудь хорошенькое.

– Спасибо, тетя, – мешочек показался мне очень тяжелым и я с признательностью повторила: – Спасибо!

– Прекрасно! – кивнул Лене и гаркнул: – Серпентина! Убирай со стола, никто уже не ест!

Из кухни тотчас, словно подслушивала у двери, вынырнула Серпентина и засновала по комнате, утирая заплаканные глаза.

– Пойдем, – позвал меня стряпчий и устремился вверх по лестнице, не дожидаясь ответа. Я поспешила за ним. Глядя на мелькание его тонких лодыжек, я почувствовала: что бы меня там не ожидало – пахло это как треска на солнце.

Предчувствия меня не обманули: остановившись перед дверью в комнату, Лене с поклоном отворил ее, и я поняла, что ничего моего там не осталось: место кровати теперь занимал массивный письменный стол, похожий на присевшую жабу. Со стола языком свисал свиток, придавленный оловянной чернильницей, напоминавшей лягушку.

Мои книги исчезли, их место заняли кодексы, сборники приказов и папки с делами. В спертом воздухе стоял кислый запах чернил. Занавески задернуты. О судьбе звезды можно только гадать.

– Я давно решил не возвращаться в Прованс и обосноваться в Париже, – интимно заговорил мой новый дядя и любовно погладил стол-жабу по спинке-столешнице. – Выигрыш тяжбы я счел благим знамением и доказательством своей правоты. Судьба в конце концов вознаграждает тех, кто честно и усердно служит!

Он назидательно воздел палец, глаза его заблестели.

– Со своей стороны, дорогая племянница, я выражаю радостную уверенность, что ваша служба у графини Шале принесет вам все мыслимые награды! – он наклонился ко мне, и в его черных маслянистых глазах уроженца Прованса мелькнуло что-то угрожающее. – Не так ли?

– Конечно, дядюшка! – огорошив его новым обращением, я улыбнулась, изо всех сил сдерживая копившиеся за веками слезы. – Еще раз поздравляю вас с бракосочетанием и надеюсь, что Гименей осенит вас своей благодатью!

– О Николь! – сжимая в руках платок, ворвалась тетя. – Я знала, что ты все поймешь!

– Да что тут понимать, – успокоенно произнес ее муж. – Мы всегда тебе рады, дорогая племянница!

– Да, навещай нас почаще, – закивала тетя, опять поднося к глазам платок. – Мы тебе всегда рады.

Длинной рукой Лене обнял жену за талию и закрыл глаза, прижавшись щекой к ее волосам.

Так я и оставила их – слившихся в объятиях на лестнице и не шевелившихся, пока мои торопливые шаги не отстучали по ступенькам и по плиточному полу прихожей. Серпентина что-то кричала мне, но я не слышала. Чувствуя, как по лицу катятся слезы, я выскочила на улицу.

Карета неподвижно стояла, окруженная всеми детьми улицы Бон-Пуа, с гвалтом скакавшими вокруг.

– А ну, отойдите, огольцы! – поднял руку сосед-пуговичник – они с пекарем и его женой так до сих пор и беседовали стоя у дверей напротив. Как по команде замолкнув, они внимательно осмотрели меня с головы до ног. Высунулся также и старый сапожник из подвала, и столяр из дома напротив – не в силах выносить это внимание, эти взгляды, я запахнула шаперон – не помню, как я успела его схватить – и помчалась за угол, любой ценой торопясь сбежать. Уже заворачивая, я почувствовала треск, что-то рвануло меня назад  – пола плаща зацепилась за водосточную трубу. Прочная ткань выдержала. Нижняя часть трубы с грохотом оторвалась и булькнула в сточную канаву, обдав меня фонтаном зловонных брызг. Сзади послышался гневный крик, но я не остановилась.

Я бежала, не разбирая дороги, пока меня не начали хватать за юбки подгулявшие мушкетеры на углу Эколь. Тогда я свернула еще раз и вскоре поняла, что двигаюсь к реке. Потянуло тиной и водорослями, но господствовал надо всем запах сопревшего дерева – я очутилась на дровяном рынке Бюшри. Торговля давно закончилась, но место отнюдь не было безлюдным – кроме нищих и калек, собирающихся в любой базарный день, на бревнах, сваленных у самого уреза воды, расселись несколько компаний. Возчики с длинными кнутами закусывали на бревнах хлебом и сыром, три монаха в коричневых рясах тихо беседовали на латыни, парочка обжималась в тени телеги. Даже несколько женщин сидели на горке бревен, повыше, куда еще падал солнечный свет.

Словно стайка бабочек-капустниц, – подумала я при взгляде на их белоснежные чепцы. Должно быть, молочницы из деревни, расторговавшись, урвали несколько минут, чтобы подставить солнцу бледные лица. Зима не пощадила их – девушки сами были цвета снятого молока, тонкие запястья контрастировали с темными натруженными руками.

Я села поближе к ним, и одна девчушка – казалось, могущая скрыться за своими огромными деревянными башмаками размером с корыто, повернулась ко мне и улыбнулась во весь щербатый рот. Остальные тут же принялись разглядывать меня, перешептываясь и кривя безбровые лица.

Солнце вытопило смолу из сосновой коры, все ошкуренные места были заняты, и чтобы не испачкать в смоле плащ, я нагребла каких-то клочьев сена и наконец-то уселась. Можно передохнуть.

Далеко разносясь над водой, поплыл колокольный звон. Вот Сен-Шапель начал бить пять часов. Вот забасил Нотр-Дам, вот Сен-Сюльпис вплел серебряный голос в общий хор… Вот, наконец, проснулся звонарь Сен-Дени-де-ля-Шартр, и его тонкоголосые колокольчики влились в облако гула, плывущее над столицей.

Когда звонят колокола – все черти убегают, не может случиться ничего плохого… Все вокруг было серое – серые воды Сены, серый камень мостов и домов, серая одежда простолюдинов – лишь витражи Сен-Шапеля бросали на воду дрожащие синие, желтые и малиновые блики. Но весной дышала травка, желтые цветы мать-мачехи дерзко вылезли в щели меж бревнами, сам воздух, прогретый мартовским солнцем, ласково льнул к лицу, иногда принося порывами запахи цветущих предместий. В Сен-Жермене, наверное, все бело от ландышей и сине от пролесок… Весной плохо верится в плохое, надежда – плохой ужин, но отменный завтрак – а моя жизнь только начиналась. Может быть, перемены в жизни тетя Люсиль принесут мне что-то хорошее, а не только слезы?

Последние отзвуки колокольного звона еще таяли в воздухе, поэтому я не сразу расслышала обращенных ко мне слов.

– Вы позволите?