Тени в раю

XIX

- На завтра Бетти назначили операцию, - сказал мне Кан по телефону. Она очень боится. Не зайдете ли вы к ней? - Обязательно. Что у нее? - Точно не известно. Ее смотрели Грефенгейм и Равик. Только операция покажет, какая у Бетти опухоль: доброкачественная или нет. - Боже мой! - сказал я. - Равик будет за ней наблюдать. Он теперь ассистент в больнице Маунт-синай. - Он будет ее оперировать? - Нет. Только присутствовать при операции. Не знаю, разрешено ли ему уже оперировать самостоятельно. Когда вы пойдете к Бетти? - В шесть. Освобожусь и пойду. Что нового с Гиршем? Я у него был. Все в порядке. Грефенгейм уже получил деньги. Всучить ему эти деньги было труднее, чем выцарапать их у Гирша. Иметь дело с честными людьми - наказание Божье. С жуликами ты по крайней мере знаешь, как себя вести. - Вы тоже пойдете к Бетти? - Я только оттуда. До этого я целый час сражался с Грефенгеймом. Думаю, он вернул бы Гиршу деньги, если бы я не пригрозил, что пошлю их в Берлин в организацию "Сила через радость". Он, видите ли, не желал брать собственные деньги из рук подлеца! И при этом он голодает. Пойдите к Бетти. Я не могу пойти к ней опять. Она и так напугана. И ей покажется подозрительным, если я навещу ее во второй раз. Она еще [236] пуще испугается. Пойдите к Бетти, поболтайте с пей по-немецки. Она утверждает, что когда человек болен, ему уже незачем говорить по-английски. Я отправился к Бетти. День выдался теплый и пасмурный, и небо было светло-пепельным. Бетти лежала в постели в ярко-розовом халате; очевидно, фабрикант из Бруклина считал, что в его халатах будут щеголять мандарины. - Вы пришли в самый раз, на мою прощальную трапезу, - закричала Бетти, - завтра меня отправят под нож. - Что ты говоришь, Бетти, - возмутился Грефенгейм. - Завтра тебя обследуют в больнице. Обычная процедура. И совершают ее из чистой предосторожности. - Нож это нож! - возразила Бетти с наигранной, слишком нарочитой веселостью. - Неважно, что тебе отрежут - ногти или голову. Я огляделся вокруг. У Бетти было человек десять гостей. Большинство знакомые. Равик тоже пришел. Он сидел у окна и не отрываясь глядел на улицу. В комнате было очень душно, тем не менее окна были закрыты. Бетти боялась, что при открытых окнах будет еще жарче. На этажерке жужжал вентилятор, похожий на большую усталую муху. Дверь в соседнюю комнату стояла открытой. Сестры-близнецы Коллер внесли кофе и яблочный пирог; в первую минуту я их не узнал. Они стали блондинками. Их щебетанье разом заполнило всю комнату; сестры напоминали ласточек. Двигались они проворно, как белки. Двойняшки были в коротких юбках и в бумажных джемперах в косую полоску с короткими рукавами. - Очень аппетитно. Не правда ли? - спросил Танненбаум. Я не сразу понял, что он имел в виду, яблочный пирог или девушек. Он имел в виду девушек. - Очень, - согласился я. - Дух захватывает при мысли о том, что можно завести роман с близнецами, особенно с такими похожими. - Да. Двойная гарантия, - сказал Танненбаум, разрезая кусок пирога. Если одна из сестер умрет, можно жениться на второй. Редкий случай. [237] - Какие у вас мрачные мысли. Я взглянул на Бетти, но она нас не слышала. По ее просьбе двойняшки принесли в спальню гравюры на меди с изображением Берлина, которые обычно висели в большой комнате; теперь они поставили гравюры на тумбочки по обе стороны кровати. - Я вовсе не думал, что на близнецах можно дважды жениться, - сказал я. - И не подумал так уж сразу о смерти. Танненбаум покачал головой; его окруженная черной растительностью лысина смахивала на блестящий зад павиана. - О чем еще можно думать? Когда ты кого-нибудь любишь, обязательно думаешь: "Кто-то из нас умрет раньше другого, и тот останется один". Если человек так не думает, он не любит по-настоящему. В этих мыслях находит свое выражение великий первобытный страх, правда, в несколько измененном виде. Благодаря любви примитивный страх перед собственной смертью превращается в тревогу за другого. И как раз эта сублимация страха делает любовь еще большей мукой, чем смерть, ибо страх полностью переходит на того, кто пережил партнера. - Танненбаум слизнул с пальцев сахарную пудру. - А поскольку нас преследует страх и тогда, когда мы живем в одиночестве ибо и одиночество - мука! - самое разумное взять в жены близнецов. Тем более таких красивых, как сестры Коллер. - Неужели вам все равно, на которой из них жениться? - спросил я. - Вы ведь не можете их отличить. Придется бросить жребий. Не иначе! Танненбаум метнул на меня взгляд из-под косматых бровей, нависших над пенсне. - Смейтесь, смейтесь над бедным, больным, лысым евреем. Это в вашем духе, арийское чудовище! Среди нас вы - белая ворона! Когда наши предки уже достигли вершин культуры, древние германцы в звериных шкурах еще сидели на деревьях на берегах Рейна и плевали друг в друга. - Красочная картинка! - сказал я. - Но давайте вернемся к нашим двойняшкам. Почему бы вам не отбросить комплекс неполноценности и не ринуться в атаку? [238] Секунду Танненбаум печально взирал на меня. - Эти девушки предназначены для кинопродюсеров, - сказал он немного погодя. - Голливудский товар. - Вы, кажется, актер. - Да. Но я играю нацистов, мелких нацистов. И я отнюдь не Тарзан. - Что касается меня, то я рассматриваю этот вопрос с иной стороны: с близнецами хорошо жить, а не умирать. Представьте себе, вы разругались с одной сестрой, на этот случай осталась другая. А если одна сестра сбежит, опять-таки в запасе вторая. Безусловно, здесь существуют богатейшие возможности. Танненбаум посмотрел на меня с отвращением. - Неужели вы пережили эти последние десять лет только для того, чтобы говорить пошлости? И неужели вам неизвестно, что сейчас идет величайшая из войн, какие только знал мир? Странные уроки вы извлекли из кровавых событий. - Танненбаум, - сказал я. - Вы первый начали разговор об аппетитных женских задницах. Вы, а не я. - Я говорил об этом в чисто метафизическом смысле. Говорил, чтобы забыть о трагических противоречиях этой жизни. А у вас на уме одни гадости. Ведь вы всего-навсего запоздалый цветок на древе под названием мушмула, описанном в вашей Эдде, - произнес Танненбаум с грустью. Одна из двойняшек подошла к нам, держа поднос с новой порцией яблочного пирога. Танненбаум оживился; он не сводил с меня глаз, и вдруг его будто осенило: он показал на кусок пирога. Девушка положила этот кусок ему на тарелку, и, пока у нее были заняты обе руки, Танненбаум робко шлепнул ее по округлому заду. - Что вы делаете, господин Танненбаум, - прошептала девушка. - Не здесь же! - покачивая бедрами, она скользнула дальше. - Хорош метафизик! - сказал я. - Запоздалый цветок на иссохшем кактусе Талмуда. - Все из-за вас, - заявил сконфуженный и взволнованный Танненбаум. [239] - Ну разумеется. У немецкого щелкунчика виноватый всегда найдется, лишь бы не нести самому ответственность. - Я хотел сказать, что это благодаря вам! По-моему, она ничуть не обиделась. А как по-вашему? Танненбаум расцветал на глазах. Вытянул шею и покрылся красно-бурым румянцем; теперь его лицо напоминало железо, долго мокнувшее под дождем. - Вы совершили ошибку, господин Танненбаум, - сказал я. - Вам следовало пометить ее юбку мелом - провести маленькую незаметную черточку. Тогда бы вы знали, какая из двойняшек приняла ваши пошлые ухаживания. Допустим, что другой они не по вкусу. Вы повторите свою попытку, а она швырнет вам в голову поднос с яблочным пирогом и кофейник в придачу! Как видите, обе сестрицы вносят в данный момент свежий пирог. Вы помните, кто из них угощал вас только что? Я уже не помню. - Я... Это была... Нет... - Танненбаум бросил на меня взгляд, исполненный ненависти, и уставился на двойняшек. Казалось, его слепит солнце. Потом он с неимоверным трудом выдавил из себя сладенькую улыбку. Танненбаум решил, что та сестра, к которой он приставал, ответит ему улыбкой. Однако обе девушки улыбнулись одновременно. Танненбаум выругался сквозь зубы. Покинув его, я опять подошел к Бетти. Мне хотелось уйти. Эта смесь слащавой сентиментальности и неподдельного страха была просто невыносима. Меня от нее мутило. Я ненавидел эту неистребимую эмигрантскую тоску, эту фальшивую ностальгию, которая, даже превратившись в ненависть и отвращение, всегда находила себе лазейки и возникала снова. На своем веку я слишком много наслушался разговоров, которые начинались сакраментальной фразой "не все немцы такие" и кончались болтовней на тему о старых и добрых временах в Германии до прихода нацистов. Я хорошо понимал Бетти, понимал ее нежное и наивное сердце, любил ее и все же не мог здесь оставаться. Глаза на мокром месте, картинки Берлина, родной язык, за который она цеплялась в страхе перед [240] завтрашним днем, - все это трогало меня до слез. Но мне казалось при этом, что я чую запах покорности и бессильного бунтарства, которое наперед знает, что оно бессильно, и которое, будучи субъективно честным, сводится всего лишь к пустым словам и красивым жестам. Я снова ощутил себя узником, хотя нигде не было колючей проволоки; меня опять окружал этот трупный дух воспоминаний, эта призрачная и беспредметная ненависть. Я оглянулся. Я был, наверное, дезертиром - ведь я хотел бежать. Хотел бежать, несмотря на то, что знал, сколько истинных страданий и невосполнимых утрат пережили эти люди, - у многих из них близкие исчезли навек. Но, на мой взгляд, эти утраты были слишком велики, и никто не имел права поминать их всуе, это только губило душу. Внезапно я понял, почему мне не терпелось уйти. Я не желал принимать участия в их бессильном и призрачном бунте, не желал впасть затем в смирение, ибо ничем иным этот бунт не мог кончиться. Опасность смирения и так все время маячила передо мной. И если я сдамся, то в один прекрасный день после долгих лет ожидания обнаружу, что из-за бессмысленной "борьбы с тенью" я вовсе перестал быть боксером, превратился в тряпку, в труху... А я ведь решил, что сам добьюсь возмездия, сам отомщу; какой толк в жалобах и протестах; я буду действовать сам. Но для этого мне надо было держаться подальше от стены плача и сетований на реках вавилонских. Я быстро оглянулся, словно меня застали на месте преступления. - Росс, - сказала Бетти. - Как хорошо, что вы пришли. Прекрасно иметь столько друзей. - Вы ведь для всех нас, эмигрантов, как родная мать, Бетти. Без вас мы просто жалкие скитальцы. - Как у вас дела с вашим новым хозяином? - Очень хорошо, Бетти. Скоро я смогу отдать часть долга Фрислендеру. Бетти подняла с подушки разгоряченное лицо и подмигнула мне. [241] - Время ждет. Фрислендер очень богатый человек. Эти деньги ему не нужны. И вы сможете вернуть долг после того, как все кончится. - Бетти засмеялась. - Я рада, что дела у вас идут неплохо, Росс. Очень немногие эмигранты могут этим похвастаться. Мне нельзя долго болеть. Люди во мне нуждаются. Вы согласны? Я пошел к выходу вместе с Равиком. У дверей стоял Танненбаум. Он нерешительно переводил взгляд с одной сестры Коллер на другую. Лысина у него блестела. Он уже опять ненавидел меня. - Вы с ним поссорились? - спросил Равик. - Да нет. Просто глупая перебранка, чтобы немного отвлечься. Не умею я сидеть у постели больного. Выхожу из терпения и злюсь. А потом сам себя казню, но ничего не могу с этим поделать. - Большинство ведет себя так же. Чувствуешь себя виноватым в том, что ты здоров. - Я чувствую себя виноватым в том, что другой болен. Равик остановился на ступеньках. - Неужели и вы немного тронулись? - Разве этого кто-нибудь избежал? Он улыбнулся. - Это зависит от того, в какой степени вы подавляете ваши эмоции. Сдержанные люди подвергаются в этом смысле наибольшей опасности. Зато те, кто сразу начинает бушевать, почти неуязвимы. - Приму к сведению, - пообещал я. - Что с Бетти? - До операции трудно сказать. - Вы уже сдали свои экзамены? - Да. - И будете делать операцию Бетти? - Да. - До свидания, Равик. - Теперь меня зовут Фрезенбург. Это моя настоящая фамилия. - А меня все еще зовут Росс. Это моя ненастоящая фамилия. Равик засмеялся и быстро ушел. [242] - Почему ты все время озираешься? Можно подумать, что я спрятала здесь детский трупик, - сказала Наташа. - Я всегда озираюсь. Старая привычка. Трудно отделаться от нее так скоро. - Тебе часто приходилось скрываться? Я взглянул на Наташу с удивлением. Какой дурацкий вопрос. Все равно, что тебя спросили бы: "Часто ли тебе приходилось дышать?" Но как ни странно, в груди у меня потеплело от радости, и я подумал: "Слава Богу, что она ничего не знает". Наташа стояла у широкого окна в комнате с низким потолком. На свету ее фигура казалась совсем темной. Как хорошо, что ей не надо было ничего объяснять. Наконец-то я перестал чувствовать себя беженцем. Я обнял ее и поцеловал. - От солнца у тебя совсем горячие плечи, - сказал я. - Я переехала сюда вчера. Холодильник забит до отказа. Можно весь день не вылезать из дома. Сегодня ведь воскресенье, напоминаю тебе на всякий случай. - Я и так помню. А выпивка в холодильнике тоже найдется? - Там две бутылки водки. И еще две бутылки молока. - Ты умеешь готовить? - Как сказать. Умею поджарить бифштексы и открывать консервные банки. Кроме того, у нас полно фруктов и есть радиоприемник. Давай начнем жить как добропорядочные обыватели. Наташа засмеялась. Я держал ее за руки и не смеялся. Ее слова ударяли в меня, словно мягкие стрелы; это были стрелы с резиновыми наконечниками, какими ребята стреляют из духовых ружей. Эти стрелы не причиняли боль, но я все же их чувствовал. - Такая жизнь не для тебя. Правда? - спросила Наташа. - Очень уж мещанская. - Наоборот, для меня это самое большое приключение, какое человек может пережить в наши дни, - возразил я, вдыхая аромат ее волос; они пахли кедром. - Нынче самая захватывающая жизнь - у простого бухгалтера, он живет так же, как во время оно [243] жил король Артур. Я согласился бы месяцами слушать радио и пить пиво; мещанский уют я воспринял бы как накинутую на плечи пурпурную мантию. - Ты когда-нибудь смотрел телевизор? - Очень редко. - Я так и думала. Тебе бы он скоро осточертел. А от твоей пурпурной мантии у тебя бы начали зудеть плечи. - Сейчас меня это не трогает. Знаешь, мы сегодня впервые не шляемся по разным увеселительным заведениям и гостиницам. Наташа кивнула. - Я же тебе говорила. Но ты подозревал, что к этой квартире имеет отношение Фрезер. - Я и сейчас подозреваю. Только мне все равно. - Ты становишься умнее. Успокойся! У тебя нет оснований подозревать меня. Я огляделся. Это была скромная квартирка на пятнадцатом этаже: гостиная, спальня и ванная. Для Фрезера квартира была недостаточно шикарной. Из окон гостиной и спальни открывался великолепный вид па Нью-Йорк от Пятьдесят седьмой улицы до самой Уолл-стрит... Небоскребы... дома пониже... - Нравится тебе здесь? - спросила Наташа. - Дай Бог такое всем жителям Нью-Йорка. Много света, простор, и город как на ладони. Ты права, сегодня для нас было бы безумием тронуться с места. - Принеси воскресные газеты. Киоск рядом на углу. Тогда у нас будет все, что нам требуется. А я за это время попытаюсь сварить кофе. Я направился к лифту. На углу я купил воскресные выпуски "Нью-Йорк тайме" и "Геральд трибюн", в каждом из которых было несколько сотен страниц. И подумал, не было ли человечество во времена Гете счастливей, хотя в ту пору только богатые и образованные люди читали газеты? Я пришел к такому выводу: отсутствие того, что человеку известно, не может сделать его несчастным. Довольно-таки скромный итог размышлений. Любуясь ясным небом, в котором кружил самолет, я пытался выбросить из головы все неприятные мысли, [244] словно это были блохи. Потом я прошелся по Второй авеню. Слева была мясная какого-то баварца, рядом с ней гастрономический магазин, принадлежавший трем братьям Штерн. Я снова свернул на Пятьдесят седьмую улицу и поднялся на пятнадцатый этаж в одном лифте с гомосексуалистом, назвавшим себя Яспером. Это был рыжий молодой человек в клетчатом спортивном пиджаке, с белым пуделем по кличке Рене. Яспер пригласил меня позавтракать с ним. Ускользнув от него, я пришел в хорошее настроение и позвонил. Наташа открыла мне дверь полуголая - на голове у нее был тюрбан, вокруг бедер обмотано купальное полотенце. - Блеск! - сказал я, швырнув газеты на стул в передней. - Твой наряд вполне подходит к характеристике этого этажа. - Какой характеристике? - Той, которую дал мне Ник, продавец газет на углу. Он утверждает, что раньше здесь помещался бордель. - Я приняла ванну, - сказала Наташа, - и притом уже во второй раз. Холодную. А ты все не появлялся. Покупал газеты на Таймс-сквер? - Нет, соприкоснулся с незнакомым мне миром, миром гомосексуалистов. Ты знаешь, что здесь их полным-полно? Наташа кивнула и бросила на пол купальное полотенце. - Знаю. Эта квартира тоже принадлежит парню из их породы. Надеюсь, теперь ты, наконец, успокоишься? - Поэтому ты и встретила меня в таком наряде? - Я не подумала, что мой вид тебя так взволнует. Впрочем, по-моему, тебе это не повредит. Мы лежали на кровати. После кофе мы выпили пива. Стол заказов в магазине братьев Штерн, работавший и по воскресеньям, прислал нам на дом копченое мясо, салями, масло, сыр и хлеб. В Штатах достаточно позвонить по телефону, чтобы приобрести все, что угодно. Даже по воскресеньям. И притом продукты приносят на дом - тебе остается только приоткрыть дверь [245] и забрать заказ. Прелестная страна для тех, кому по карману эта благодать. - Я обожаю тебя, Наташа, - сказал я. В ту минуту у меня была одна забота - не надеть пижаму с чужого плеча, которую она мне кинула. - Я боготворю тебя. И это так же верно, как то, что я существую. Но чужую пижаму я все равно не надену. - Послушай, Роберт! Она ведь выстирана и выглажена. Да и Джерри чрезвычайно чистоплотный человек. - Кто? - Джерри. Спишь же ты в своей гостинице на простынях, на которых черт знает кто валялся до тебя. - Правильно. Но думать об этом мне неприятно. Но это все же другое. Я понятия не имею, кто на них спал. Люди эти мне незнакомы. - Джерри тоже незнакомый. - Я знаю его через тебя. Вот в чем разница. Одно дело есть курицу, которую ты никогда не видел, другое дело - курицу, которую ты сам вырастил и выпестовал. - Жаль! Я с удовольствием поглядела бы на тебя в красной пижаме. Но меня клонит ко сну. Ты не возражаешь, если я посплю часок? От салями, пива и любви я совсем разомлела. А ты пока почитай газеты. - И не подумаю. Я буду лежать с тобой рядом. - По-твоему, мы так сможем заснуть? По-моему, это трудно. - Давай попробуем. Я тоже постараюсь заснуть. Через несколько минут Наташа крепко заснула. Довольно долго я смотрел на нее, но мысли мои были далеко. Кондиционер почти неслышно гудел, и снизу доносились приглушенные звуки рояля. Кто-то играл упражнения, видимо, начинающий пианист; он играл очень плохо, но как раз поэтому я вспомнил детство и жаркие летние дни, когда нерешительные и медленные звуки рояля просачивались в квартиру с другого этажа, а за окном лениво шелестели каштаны, колеблемые ветром. Внезапно я очнулся. Оказывается, я тоже спал. Я осторожно слез с кровати и прошел в соседнюю комнату. [246] чтобы одеться. Мои вещи были разбросаны повсюду. Я собрал их, а потом подошел к окну и начал смотреть на этот чужой город, лишенный воспоминаний и традиций. Никаких воспоминаний! Город был новый, весь устремленный в будущее. Я долго стоял и думал о всякой всячине. Кто-то снова начал терзать рояль, на этот раз играли не этюды Черни, а сонату Клементи. А потом заиграли медленный блюз. Я встал на середину комнаты, чтобы видеть Наташу. Она лежала поверх одеяла, обнаженная, закинув руку за голову, лицом к стене. Я очень любил ее. Любил за то, что она не знала сомнений. И еще она умела стать тебе необходимой и в то же время никогда не быть в тягость; ты не успевал оглянуться, а ее уже и след простыл. Я опять подошел к окну и начал разглядывать эту белую каменную пустыню, напоминавшую Восток. Нечто среднее между Алжиром и лунным ландшафтом. Я прислушивался к незатихающему уличному шуму и следил за длинным рядом светофоров на Второй авеню, свет в которых автоматически переключался с зеленого на красный, а потом снова на зеленый. В регулярности этого переключения было что-то успокаивающее и вместе с тем бесчеловечное; казалось, этим городом управляют роботы. Впрочем, мысль о роботах меня не пугала. Я снова встал на середину комнаты; теперь я сделал открытие: когда я оборачивался, то видел Наташу в зеркале, висевшем напротив нее. Я видел ее в зеркале и без зеркала. Странное ощущение! Мне скоро стало не по себе, словно мы оба утратили свою реальность, и я повис в башне между двумя зеркалами, которые перебрасывались возникавшими в них изображениями, пока не исчезли в бесконечности. Наташа зашевелилась. Вздохнув, она повернулась на живот. Я раздумывал - не вынести ли мне на кухню поднос с жестянками из-под пива, бумажными салфетками, салями и хлебом. Но потом решил, что не стоит. Я ведь вовсе не собирался потрясать ее своими хозяйственными способностями. Я даже не поставил водку в холодильник; правда, я знал, что у нас есть еще вторая [247] бутылка, в холодильнике. И тут я подумал, что меня до странности трогает вся эта обстановка, в сущности, очень обыденная: ты пришел домой, где тебя ждет Другой человек, который доверчиво спит теперь в соседней комнате и ничего не боится. Очень давно я пережил нечто подобное, но тогда покой казался призрачным. И я не хотел вспоминать о тех временах, пока не вернусь назад. Я знал, что воспоминания чрезвычайно опасны; если ты вступишь на путь воспоминаний, то окажешься на узких мостках без перил, по обе стороны которых - пропасть; пробираясь по этим мосткам, нельзя ни иронизировать, ни размышлять, можно только идти вперед не раздумывая. Конечно, я мог избрать эту дорогу; но при любом неверном шаге мне грозила опасность, какая грозит акробату под куполом цирка. Я снова взглянул на Наташу. Я очень любил ее, но в моем чувстве к ней не было ни малейшей сентиментальности. И до тех пор, пока сентиментальность не появится, я был в безопасности. Я мог порвать с ней сравнительно безболезненно. Я любовался ее красивыми плечами, ее прелестными руками, бесшумно шевеля пальцами, делая пассы и шепча заклинания: "Останься со мной, существо из другого мира! Не покидай меня раньше, чем я покину тебя! Да будет благословенна твоя сущность воплощение необузданности и покоя!" - Что ты делаешь? - спросила Наташа. Я опустил руки. - Разве ты меня видишь? - удивился я. - Ведь ты лежишь на животе! Она показала рукой на маленькое зеркальце, стоявшее на ночном столике рядом с радиоприемником. - Хочешь меня заколдовать? - спросила она. - Или уже успел пресытиться радостями домашнего очага? - Ни то, ни другое. Мы не тронемся с места, не выйдем из этой крепости; правда, из нее уже почти выветрился запах борделя, но зато здесь попахивает гомосексуализмом. Самое большее, на что я готов решиться - это пройтись после обеда по Пятой авеню, как все приличные американские граждане, потомки тех, кто [248] прибыл на "Мейфлауерс"(1). Но мы тут же вернемся к своему радио, бифштексам, электрической плите и любви. Мы не вышли на улицу даже после обеда. Вместо этого мы открыли на час окна, и в комнату хлынул горячий воздух. А потом мы включили на полную мощность кондиционер, чтобы не вспотеть. В конце этого дня у меня появилось странное чувство: мне казалось, что мы прожили почти год в безвоздушном пространстве, в состоянии покоя и невесомости.