Страница 9 из 11
Ровно в семь ноль-ноль прозвучал звонок, долгий и пронзительный.
Дежурный по роте дурным голосом проорал:
– Рота, подъем! Построение на зарядку через пять минут! Форма одежды – брюки, тельник!
Старшина роты вывел недоспавших юнцов на пробежку. Хоть и утро, а на улице темень. Первые прохожие, зябко кутаясь в шубы, с жалостью смотрели на курсантов, которые в одних тельняшках наворачивали круги вокруг училища.
Стук прогаров по наледи, звон сполошного колокола в ушах, мороз иглами в морду да окрик старшины: «Не растягиваться! Подтянись на шкентеле!»
Через тридцать минут, тяжело дышащие, с нерастаявшим снегом на голове, вернулись в ротное помещение.
– Разойдись!
Все наперегонки бросились к своим тумбочкам. Схватив мыльно-рыльные принадлежности и накинув на плечо вафельное полотенце, Мотя одним из первых добежал до умывальника. Народу в роте много, а умывальников мало, а времени на то, чтоб умыться да оправиться, и того меньше.
Мотя провернул вентиль, ледяная вода брызгами полетела на его голый торс. Медный сосок покрылся испариной. Вымыть руки и лицо было еще ничего, терпимо, но вот почистить зубы было мукою адовой. Зубы ломило, эмаль потрескивала. Собрав всю волю воедино, Мотя прополоскал рот и крепко зажмурился, пережидая боль.
Наскоро вытерев лицо, Мотя пристроился к писсуару и расслабился. Над писсуаром густо парило.
В дальнем углу на дучке кто-то натужно кряхтел и ерзал, стараясь побыстрее опростаться. На утреннюю приборку опаздывать никак нельзя.
После развода на приборку Мотя с тремя товарищами взял из кранца с приборочным материалом четыре щетки и две сметки. Объектом приборки у них был факультетский коридор. Длинный, широкий, уложенный паркетом коридор.
Мотя заученным движением закатал правую штанину и просунул ногу в крепление щетки. Паркет нужно было натирать тщательно, вдоль паркетного рисунка, до блеска. Особенно у плинтусов – к этому начальство придиралось с завидным постоянством.
Пыхтел Мотя в меру, без фанатизма, понимал, что работа, она о двух концах: для себя делаешь – качество давай, для начальника – дай показуху.
Закончив натирать, Мотя сметкой прогнал мусор в конец коридора. Паркет горел янтарем – может, сегодня и не заругают. Хотя за что взгреть, всегда найдется.
Роту построили и повели на завтрак. В столовой рассаживались по четверо. У каждого было свое место. Вестовые разносили чай. Собственно, чаем это и не назовешь. Нормы курсантские скудны, а тут еще камбузные работники воровали без зазрения совести.
Мотя рассматривал шлепок полуостывшей колышистой каши. Взял кусок сахара, вымочил его в чае и бросил в кашу. Теперь это можно есть. На один кусок хлеба намазал масло, другой спрятал за пазухой.
Дежурный посмотрел на часы.
– Закончить прием пищи!
Мотя торопливо впихнул в себя остаток хлеба с маслом, зачерпнул ложкой сладкую кашу и запил все это теплой бурдой из кружки.
Роту построили для утреннего осмотра. Мероприятие это командир роты проводил лично.
Командовал он зычно, с протягом:
– Рыняйсь! Мырно!
Шел он вдоль строя, злобно зыркая на курсантов. Не отец-командир, а Навуходоносор какой-то. Только и было в нем что голос трубный, а души совсем не было. Будто рожден он и не от человека вовсе.
Придирался командир ко всему на свете. Его мелюзговые замечания Мотя выслушивал с брезгливостью.
Отвечал, однако, по уставу:
– Есть, товарищ командир! Будет устранено!
Роту повели на занятия. Первая пара была в общем потоке, в большой аудитории. Два часа будет длиться лекция по истории партии. Мотя заранее решил, что наконец выспится, и занял место в самом дальнем ряду.
Два часа пролетели как одно мгновенье.
– Идрисыч, подъем!
Товарищ растолкал Мотю, тот вращал красными со сна глазами и растирал ладонью отлежанную щеку.
Однокашники звали его Идрисыч. Это и понятно, фамилию с первого раза не выговоришь и по имени не окликнешь – библейщина какая-то, вот и звали его просто Идрисыч.
Мотин класс строем шел на практические занятия по физике. Нужно было пройти по галерее героев и дальше, через два перехода, в учебный корпус. По стенам портреты, старинные картины, да и паркет наверняка помнил еще башмаки великих флотоводцев, учившихся в этих стенах. Училище было основано еще Петром I и имело богатую историю, однако курсанты относились к наследию без пиетета и называли его просто «Системой».
Ох уж это слово «система» – сильное-то какое! И сколочено как! Чуется в нем сама крепость стен этого каменного колодца, выбраться из которого и надежды уж не было никакой.
Практику вел тщедушный мужичок в круглых очках, мило, по-мышиному дергающий кончиком носа и потирающий руки-лапки. Внешность была обманчивой.
Два часа непрерывных унижений на фоне плаката с изображением вынужденной прецессии гироскопа под действием силы тяжести вместе с нутацией, сопровождающей прецессию при освобождении оси раскрученного гироскопа.
Мотя уже начал ощущать себя полным ничтожеством, совершенно непригодным ни к чему, кроме как драить паркет. Звонок, возвещавший конец занятия, казался избавлением.
Все три взвода собрались в ротном помещении, откуда в полном составе под окрики «Отставить разговоры!» и «Шире шаг!» проследовали в столовую. Наступило время обеда. Что будут подавать, заранее никто не знал, поэтому каждый раз это был либо приятный сюрприз, либо досадное недоразумение.
Сегодняшний обед был нейтральным – ни радости, ни отвращения не вызывал. Шумно двигая стульями, дружно расселись. Вестовые сперматозоидами носились меж столов. Старались. Могли они запросто огрести как от начальства, так и от товарищей. Такова уж участь вестового.
Мотя плеснул себе борща. Без аппетита погонял капусту в подкрашенном буряком бульоне. Жвакать не стал и отложил тарелку. На второе была гречка и небольшая котлетка с преобладанием хлебной крошки. Греча, без намека на масло, была суха и царапала горло. Казалось, что ты не ешь ее вовсе, а причащаешься ею. После компота без сухофруктов все казалось неизбывно безнадежным.
Пришло время на перекур и лясы. В курилке не продохнуть, вот и Мотя жадно затянулся беломориной. До чего же сладка затяжка после обеда, да за ради такого и вовсе некурящий нет-нет да и курнул бы.
В курилку заглянул дневальный:
– Идрисыч, тебя срочно в двести тридцать шестой кабинет!
Хоть и не было никаких табличек у двести тридцать шестого кабинета, но все знали: там сидит училищный особист.
Мотя в сердцах бросил недокуренную папиросу. Прервать этот священный послеобеденный обряд мог только враг, безжалостный и беспощадный.
Попасть когда-нибудь под каток репрессий Мотя не боялся. Его готовили к этому сызмальства. Страшно стало, когда вот прямо сейчас.
Напротив двери с номером 236 Мотя остановился, оправил фланку и зачем-то подтянул ремень.
– Разрешите?
В полутемном кабинете за столом сидел многозначительный капитан третьего ранга с лицом-загадкой. Вот он, живой пережиток сталинизма. Мотя огляделся: кабинет был пропитан тайной. Возможно, даже государственной.
– Проходите, курсант.
Мотя прикрыл за собой дверь.
– Товарищ капитан третьего ранга, курсант Челебиджихан по вашему приказанию прибыл!
Тот добродушно улыбнулся:
– Да не шумите вы так, присаживайтесь.
Он указал Моте на стул. Между ними теперь была только гнутая лебедем эбонитовая настольная лампа. Мотя напрягся: этот будет поопасней командира роты, тот отгремится да и успокоится, а этот, чуялось, был хитер и коварен.