Страница 8 из 11
Прошло десять дней, Расписов готовился к пятнице. В четверг на вечерней приборке он засыпал опилки в бак с надписью «ГП» и отсадил туда взрослых личинок. Правильно подобранный субстрат и погода делали свое дело.
На следующий день утром, облокотившись на лопату, Шурик ожидал посетителей.
Первым оказался капитан I ранга Расмус с кафедры теории, устройства и живучести корабля.
– На каком водоеме ловить собираетесь? – с видом знатока спросил Шурик.
– Так на Вуоксу всей семьей на выходные, – и протянул майонезную баночку.
Насыпав в банку две трети опарыша, присыпав их свежими опилками, Шурик протер банку влажной ветошью:
– Удачной рыбалки!
– Ну, вы это, будут проблемы – обращайтесь.
Конвейер работал как часы. Мухи откладывали яйца, личинки росли. Расписов начал экспериментировать. Добавив в откормочный бак свекольных очисток, он получил прекрасную бледно-розовую партию, которая стала называться «адмиральский опарыш».
С каждым днем клиентов становилось все больше. Шурик был вынужден стоять на раздаче два раза в день, во время утренней приборки и после ужина. Рыболовный сезон был в разгаре.
Однажды адъюнкт с кафедры технических средств кораблевождения капитан-лейтенант Парменов устроил скандал.
– А почему это вы мне «адмиральского» не даете?
– Извините, «адмиральский» только для старших офицеров, – почтительно, но твердо произнес Шурик.
Его поддержал стоящий сзади в очереди капитан I ранга Брюховицкий:
– Правильно, тут старшим офицерам не хватает. И вообще, больше одной банки в руки не отпускать!
На следующий день на хоздворе висело объявление:
«Приходить со своей тарой. Больше одной банки в руки не выдается».
Вечером перед сном Рашид спросил:
– Что у тебя за собрание на хоздворе устроили?
Шурик рассказал другану все как есть.
Что-то прикидывая в уме, Тепляков сказал, что завтра зайдет посмотреть.
На следующий день на лекции по политэкономии Рашид воспитывал Шурика:
– Ну ты совсем не соображаешь. Твой опарыш – это живые деньги. Ты хоть знаешь, сколько стоит спичечный коробок с опарышем? Хоть к преподавателю прислушайся. Слышишь? Товар – деньги – товар! В субботу насыпь побольше опарыша, я попробую толкнуть.
В субботу рано утром, нужно было успеть до увольнения, Расписов набрал трехлитровую банку крупного, один в один, опарыша. До окукливания еще дня три, сойдет.
Вечером он ждал возвращения Рашида. Как всегда, из дома он принес гору вкусностей. Налетел народ, умяли все быстро и пошли на перекур. Рашид достал из-за пазухи «Беломор» и пристально посмотрел на Шурика.
– Чего не спрашиваешь про опарышей? Держи, – он протянул Расписову 11 рублей 60 копеек.
Шурик уставился на деньги. Родители посылали ему 10 рублей в месяц. Было над чем задуматься.
Тепляков прервал его размышления.
– Можно договориться, оптовики будут приезжать два раза в неделю.
И они стали считать, сколько заработают за сезон. Ночью Шурику приснилась огромная иссиня-черная муха, откладывающая золотые яйца.
Со временем Расписов начал замечать особое к себе отношение со стороны преподавателей-рыбаков. Кто-то здоровался за руку, интересовался проблемами, кто-то заискивающе посматривал во время занятий. На практических занятиях ему ставили явно завышенные оценки.
Стали поступать коллективные заявки от кафедр.
Начиналась лекция по начертательной геометрии. В аудиторию вошел уважаемый профессор Анцеклевич. Махнув рукой дежурному, он сразу завладел вниманием аудитории.
– Товарищи курсанты! Я принес вам весть!
При этом на белую голубку с оливковой ветвью в клюве старый ментор явно не тянул.
– Слух о том, что экзамен по начертательной геометрии состоится, подтвердился!
«Этот не рыбак, придется учить», – подумал Шурик.
Все шло хорошо, но существовала одна проблема. Для сохранения взрослого опарыша необходимо помещать в холод. Так он может сохраняться неделями, не теряя товарных качеств.
Нужен холодильник, размышлял Шурик. Какой-нибудь старый, списанный. Вот если бы кто-нибудь из МТО проявил интерес, можно было бы договориться.
За этими мыслями он не заметил, как на хоздвор зашел начальник МТО полковник Крыжаковский. Невысокого роста, крепко сбитый огненно-рыжий мужик подошел к объявлению.
Не веря в удачу, Шурик доложился.
– Товарищ полковник, старший приборщик курсант Расписов! – для солидности повысив себя в должности, отрапортовал Шурик.
– Это что?
– Объявление, товарищ полковник.
– Я вижу, что не Джоконда! Открыть баки!
Все рухнуло в одночасье. Крыжаковский был грибник. Уже через час взвод в противогазах выгружал содержимое баков в самосвал.
Расписова с командиром роты вызвали на ковер. Пройдя в Адмиральский коридор, они остановились перед кабинетом начальника училища. БПК смотрел на дверь кабинета как на Стену Плача. Вышел старший мичман, адъютант начальника.
– Борис Петрович, проходите, а вы, курсант, обождите в коридоре.
Ожидая БПК, Шурик рассматривал полотна великих маринистов. Они украшали Адмиральский коридор.
Минут через десять появился командир роты. Постукивая кулаком по ладошке, он растерянно бормотал:
– Вот так, отвечай, Козюля. Понаберут, бля, на флот, а виноват Козюля.
– Товарищ командир, ну что?
– Мне выговор, вам трое суток губы. При чем здесь Козюля?
На картине Айвазовского догорал турецкий флот.
Один день Матвея Идрисовича
Родился Мотя тринадцатого июля, в пятницу, и случилось это в високосном 1956 году.
В том году состоялся ХХ съезд КПСС, на котором развенчали культ личности, провели операцию «Вихрь» по подавлению антисоветских волнений в Будапеште и приняли постановление ЦК КПСС «Об орошении и освоении целинных земель».
Все это, вместе взятое, ничего хорошего мальчику не сулило. Будущее его было предрешено и печально.
Рос Мотя в семье потомственных каторжан. Мать его, Ида Иосифовна Либерман, была дочерью репрессированных троцкистов-бухаринцев, а отец, Идрис Валиевич Челебиджихан, – сыном депортированных из Крыма татар.
Жила семья двойной жизнью. На работе, сидя под портретом генерального секретаря ЦК КПСС, строили светлое коммунистическое будущее. Вечерами же, закрывшись на кухне, шепотом гордились своими предками и эзоповым языком выражали свое недовольство коммунистическим строем и лично товарищем Брежневым.
Несмотря на то что, кроме них и чайного гриба, многозначительно пузырившегося в трехлитровой банке, на кухне никого не было, в безопасности они себя не ощущали.
Вот и Мотя с детства был привычен к двуличию. В детском саду под портретом лукаво улыбающегося Ленина он вместе с другими детишками учил стихи Михалкова, а вечерами на кухне, затаив дыхание, вкушал настоящую правду.
Шли годы, и наступило время получения советского паспорта и призыва в ряды вооруженных сил. Наступило неожиданно и одномоментно. Остро встал вопрос с выбором фамилии и национальности. После долгих дебатов на кухне пришли к выводу, что фамилия Челебиджихан хоть и не сахар, но все же безопаснее, чем Либерман.
С национальностью было сложнее, решили подмазать знакомую паспортистку и записать Мотю русским. Получилось интересно – Матвей Идрисович Челебиджихан, русский. Паспортистка долго смеялась, ей самой настолько понравилось, что денег за услугу она не взяла.
Полдела было сделано, но оставался вопрос со службой. Идти в армию мальчику из непростой интеллигентной семьи никак нельзя. Но и отлынуть от службы было невозможно.
Решение приняли: как и водится у матерых интеллигентов, ни вашим ни нашим. Отправили Мотю поступать в военно-морское училище – вроде как на службе, а вроде и учится.
Тяжела и незавидна жизнь курсанта, а уж первокурсника и подавно. Привыкнуть к этому невозможно, можно только пережить. До второго курса дотягивали далеко не все.
Зимние ночи в Ленинграде долгие и лютые. Ветер с залива нагоняет мороз и снег.