Страница 8 из 23
И Булгаков насторожился, потому что решил, что Богданов пошутил о самоубийстве и вообще, напрочь передумал стреляться из своего плохонького генеральского браунинга.
– Тебя же потом раздевать будут, – пошутил он.
– А зачем? – всё так же мрачно осведомился Богданов.
– В резекторской обязательно, – со знанием дела объяснил Булгаков, – чтобы определить причину смерти, – решил он надругаться над его светлыми чувствами.
– Значит, так тому и быть… – ответил Булгаков и ещё больше отстранился, как будто собирая сложную головоломку у себя в голове.
– А в чём хоронить будут? Это же всё… – показал на мундир Булгаков, – будет в крови. Кровь первую минуту будет хлестать толчками. Ты знаешь, какое там у тебя артериальное давление?
– Ах!.. – хлопнул себя пол лбу Богданов, словно опомнившись, должно быть, переведя услышанное в своё инженерное мышление.
И не успел Булгаков и глазом моргнуть, как он разоблачился до исподнего, а вещи аккуратно повесил на спинку стула, даже носки снял.
– Давай быстрее, – сказал он, – пока мать не пришла.
– В смысле?.. – крайне нервно спросил Булгаков. – Что я должен сделать?
– Как что? – удивился Богданов. – Будешь свидетелем.
– Иди ты к чёрту! – вспылил Булгаков и шагнул за порог. – Ё-моё!
Он уже пожалел, что пришёл. Пусть стреляется в гордом одиночестве, думал он.
– Хочешь, чтобы меня нашли чужие люди? – обратился к святому святых, их старой-старой дружбе Богданов.
– Это твоё лично дело, – упёрся Булгаков, в истерике силясь открыть дверь, но у него не получалось.
– Ну и вали! – пошёл в спальню Богданов, шлёпая, как мокрая рыба, по полу босыми ногами.
– Погоди… – окликнул его Булгаков. – Ты что, действительно, хочешь застрелиться?..
– Нет, я гопака танцевать буду! – съязвил Богданов и соответствующим образом покривлялся, а потом со страшным грохотом опрокинул стул.
Этот звук изменил ситуацию: Булгаков выругался матом и пошёл следом:
– Ё-моё! Опомнись, придурок!
– От придурка слышу! Куда стрелять-то? – Богданов брезгливо взял со стола браунинг и приложил к виску. – Так или не так? А то я слышал, пуля по кости скользнёт и выскочит! – Он вопросительно уставился на Булгакова, держа злополучный браунинг ни отлёте, словно приглашая Булгакова вцепиться в него зубами и отобрать.
– Ты идиот! Полный идиот! Я тебя презираю! – закричал Булгаков, по привычке размахивая руками и приближаясь к нему, как оскалившаяся собака. – Дай сюда! – И попытался схватить пистолет, но Богданов был выше, ловчее и сильнее, и они несколько минут безуспешно боролись.
В сторону отлетел злополучный стул, половик под ногами пополз как будто живой; они рухнули на койку, и вдруг всё кончилось так же внезапно, как началось: всякое движение прекратилось, звуки исчезли, и лишь в ушах стоял негромкий, но чёткий, как удар кия, щелчок.
Булгаков сел на край кровати в изумлении глядя на Богданова, на его вмиг остановившееся лицо.
– Добей! – неожиданно громко и ясно сказал Богданов, косясь на него левым глазом, правый был неподвижен, как у манекена.
Булгаков с ужасом показал головой и отступил, как от пропасти. Он невольно дёрнулся и заметил, нет, не чёрта, а лишь жуткую, как потустороннюю тень – бескровное лицо лакея с моноклем в глазу над изголовьем, из уст которого, как мыльный пузырь, выползла сакраментальная фраза: «А ты как думал?!»
– Добей! – Богданов на глаза терял силы. – Добей… – хрипел он, на виске у него, как живая, выползла кровавая улитка; и только тогда Булгаков сообразил, что на виске Булгакова чернеет чёрная зловещая дырка.
Дальше он мало что помнил, хотя, конечно, уже навидался в «анатомичке» всякого, куда-то кинулся, что-то ещё раз опрокинул. Мать Богданова нашла его в прихожей, вцепившегося в шинель Богданова и твердящего:
– Ё-моё… ё-моё…
На следующий день его, потерянного и опустошенного до прострации, допрашивали в полиции:
– А вы знаете, что ваш друг болел сифилисом?
– Не может быть… – вяло среагировал Булгаков, думая о другом, о том, что надо бежать тайно и срочно, иначе от лунных человеков жизни не будет, вгонят они его в гроб!
– Может. Всё может, – с профессиональным равнодушием сказали ему. – И в такой стадии… – полицейский порылся у себя на столе и прочитал в какой-то бумаге, – когда затронут «головной мозг». Возможно… – полицейский поднёс бумагу в лицу, – у него был психоз.
– Психоз? – мучительно поднял Булгаков лицо. – Нет… он был адекватен…
И опешил. Вот ё-блин! Как же я раньше не сообразил! – он чуть не хлопнул себя по лбу, и чувство вины схватило его за горло, как клещи. Вот что меня мучило – ненормальность в поведении Богданова, то влюбленность в Варю, то полный разрыв с ней. Если бы я понял и всё объяснил ему, ничего не случилось бы. Его можно было бы спасти, лихорадочно подумал он, сейчас сифилис элементарно лечится.
Богданов прожил ещё сутки и умер, не приходя в сознание.
– Найду и убью! – опрометчиво пообещал Булгаков, белея, как снег на улице.
– Дурак! – живот среагировала Тася и максимально выразительно повертела пальцем у виска, в свете происходящих событий это было немаловажным предупреждением. – Они тебя в таракана превратят! – И для экспрессии выпучила глаза, что было особенно смешно, глядя на её всегда спокойное, уравновешенное лицо.
Теперь и она прониклась страхом перед странными людьми, которые, как казалось ей, назидательно довели Богданова до самоубийств. Так ведь в полицию не заявишь и ничего не расскажешь. О чём? О своих доморощенных подозрениях?
– Ну и пусть! – не отступил Булгаков, сжимая кулаки так, что побелели косточки пальцев.
– Ты как хочешь! – вдруг заявила Тася. – А я собираюсь к маме в Саратов!
Булгаков испугался, дело нешуточное, а весьма серьёзное, так можно семьи лишиться, доступного секса и всех прочих домашних благ, и они ударились в бега, вначале на Рейтарскую, потом – ещё дальше. И часто оглядывались. Однако их никто не преследовал, на время оставив в покое.
Но страх перед неведомым остался.
Глава 2
1916–1918. Побеги. Гоголь
На уровне бессознательного, и сидел там, как заноза, вытащить которую без постороннего вмешательства не было никакой возможности, мало того, она периодически напоминала о себе упадком душевного равновесия и скулящими болями в желудке.
Больше всего доставалось Тасе, но она была спокойна и безмятежна. Каждый раз, когда Булгаков глядел на нее, ему казалось, что она все знает и понимает, но молчит; конечно же, это не так, у всех людей глубокомысленный вид, а толку от этого никакого, думал он.
Его мучили отзвуки фраз, которые возникали у него в голове особенно по ночам и безнадёжно пропадали, если он не успевал их записывать. И тогда в дело шло всё, что угодно, даже манжеты рубашке, но до шедевральных текстов он естественным образом ещё не добрался.
– Такие фразы, – говорил он жене, – раз в сто лет бывают, и называются королевскими.
– А почему «королевскими»? – зевала она в постели.
– Не знаю, – дёргался он и злился.
Потому что основой королевских фразах была гармоника, а в шедевральных текстах должно было, по его мнению, присутствовать ещё что-то, то, до чего он ещё не добрался. Но сообщать об этом зевающей жене он не считал нужным.
Его, как большого, самодеятельного хирурга, кинули на самую распоследнюю, грязную и низкую работу – коновалом, резать конечности, а Тася по простоте душевной – помогала, абсолютно не понимая хитрости больничного предательства проехаться за счёт энтузиазма молодёжи и подсылало им самых тяжелобольных и безнадёжных. Однако у Булгакова была лёгкая рука. Господи! – молился он каждый раз, как мне с женой-то повезло! К вечеру оба валились без сил. Оба в крови, соплях, чужих сторонах и проклятиях.
– Всё будет хорошо?.. – спрашивала она его по ночам, дрожа, как в огненной лихорадке, и нервно засыпала у него на плече.