Страница 2 из 20
Я представляю, что он сейчас чувствует, и меня бьет дрожь. Рядом с кроватью горит ночник. Его свет немного успокаивает меня. Я снова опускаюсь на подушку и про себя читаю молитвы. Обычно после этого я засыпаю, но в эту ночь сон так и не приходит. Я пытаюсь надеяться на лучшее, но вместо надежды ощущаю какую-то пустоту.
Я засыпаю очень поздно, а утром узнаю, что отец умер.
«Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei. Te decet hymnus, Deus, in Sion, et tibi reddetur votum in Jerusalem; exaudi orationem meam, ad te omnis caro veniet…»[1]
Слова заупокойных месс остаются в душе и начинают звучать внутри, когда становится особенно тяжело. Прохлада, сумрак и высота строгих церковных сводов утешают меня. Наши боль, горечь и скорбь кажутся не напрасными, обретают торжественность и смысл. Я еще не знаю какой, но знаю, что если бы этого смысла не было, то слова молитв не были бы такими красивыми и не помогали бы так. От них становится гораздо легче.
Мы молимся, и я представляю, что наши молитвы поднимаются к небу, как птицы. Наверное, душа отца чувствует их, и свет для нее светит ярче… Когда я думаю об этом, моя боль стихает. Но иногда мне так хочется рассказать отцу обо всем, что происходит с нами без него! Я представляю, как бы он удивился или огорчился, представляю его глаза, голос – а потом вдруг осознаю, что этого не будет, что это невозможно, и мне сразу становится невыносимо пусто и одиноко.
Tout lasse, tout casse, tout passe[2]. Время уносит горести, как золотые листья сентября. Синее небо такое высокое, и в воздухе носятся легкие паутинки. Даже не верится, что все это уже прошло: и похороны отца в Сен-Дени, и коронация моего брата Франсуа в Реймсе – теперь Франсуа стал королем Франциском II[3]. Прошли и тихие дни в Венсенском замке посреди шелестящего моря осенних деревьев. Неуловимая грусть, теплое солнце и холодный предзимний ветер. Боль постепенно успокоилась, превратилась в горьковатый привкус дыма в осеннем воздухе. Утренние зори окутаны туманами, поют охотничьи рога.
Сейчас мы живем в Амбуазе. Мне нравится этот замок – такой огромный, мощный, неприступный и в то же время изящный. Когда стоишь наверху, чувствуешь себя свободной как птица. Но даже под защитой этих стен я не могу отделаться от пронзительного чувства, что все мы беззащитны перед судьбой. Мне кажется, что это чувство теперь останется во мне навсегда. Смерть отца оказалась такой внезапной, мы были к ней не готовы… Что еще случится? Впрочем, если и случится, то не здесь. Здесь, в Амбуазе, не должно произойти ничего плохого – этот замок такой красивый и так нравится мне!
Скоро зима. В саду, куда выходят мои окна, гаснут цветы, а деревья по берегам Луары из золотых становятся красными и ржавыми. С каждым днем листва редеет. По утрам в замке холодно, особенно в нетопленых коридорах – даже пар идет изо рта. Сразу чувствуется, как свежо на улице.
Зачем я проснулась так рано? Только-только занимается день. Мне не хочется выбираться из теплой постели. Я рассматриваю бархатный балдахин над кроватью и вспоминаю разговоры о том, что кто-то предсказывал отцу гибель. Но неужели нашу жизнь можно знать наперед? Неужели она вся уже известна кому-то там… где? На небе? Вот бы посмотреть на того, кто пишет человеческие судьбы! Вот бы заглянуть за занавес времени, как в комнаты взрослых! Вот бы пробраться туда и прочесть страницу в Книге Судеб, где написано о нашей семье.
Я скучаю по отцу. Матушка заботится о нас, по возможности приезжает сюда вместе с нашим братом королем Франциском, но даже когда она здесь, я не чувствую, что она со мной. Я не знаю, как и о чем с ней разговаривать. Отец любил со мной играть и беседовать, это получалось у него легко и просто, и я могла рассказать ему что угодно. Болтать с ним о пустяках, шутить, смеяться… А с матушкой так не получается: мне все время кажется, что ей что-нибудь не понравится или она вообще не поймет меня.
Когда она не может приехать в Амбуаз, то присылает художника, чтобы он нарисовал для нее наши портреты. Позировать скучно, но я люблю это делать – мне нравится художник. Он такой обаятельный, всегда учтивый и мягкий, у него внимательный взгляд, лицо с красивыми усами и вьющейся бородкой, спокойное и вдумчивое. Мне интересно наблюдать за его движениями, я пытаюсь понять, как у него получается так быстро и точно рисовать. Потом я пробую так же рисовать сама, но идеальная картина остается в мечтах, а на бумаге – лишь ее отдаленное подобие…
А вот бы нарисовать все это, всю нашу здешнюю жизнь – и игры с братьями, и беготню по саду и замку, и вкусную еду, и просто тихие моменты, которые я очень люблю, но не знаю, как рассказать о них. Например, мне нравится по утрам подходить к окну и смотреть на сад в утренних сумерках. Там работает садовник, за садом темнеют деревья, и в этом есть что-то волшебное и загадочное. А еще я люблю, когда идет дождь, сад за окном мокнет, шуршат капли, а мы играем в натопленных комнатах.
Когда приезжает матушка, она почти все время занимается государственными делами, а если она свободна, то беседует в основном с моими старшими братьями. Но у меня есть любимое время в ее приездах: вечера, когда она наконец прекращает дела, и мы собираемся все вместе в «зале с камином», как я называю эту комнату. Собственно, все залы и комнаты в замке с каминами, но этот камин с секретом, о котором знаю только я. Он кажется обыкновенным, а на самом деле через него можно попасть в сказочное королевство.
В такие вечера мы с матушкой читаем какие-нибудь интересные книги, смеемся, говорим на разных языках. Мне не очень нравится греческий, зато нравится, как звучит латынь, хотя я еще плохо ее понимаю. Итальянский язык не такой строгий и торжественный, зато более понятный.
Шарль не любит языки. Его не оторвать от книжек с картинками, особенно от изображений битв и охоты. А Франциск заходит ненадолго пожелать всем доброй ночи и поднимается к себе усталой походкой. По походке его можно принять за старика. С тех пор как он стал королем, он выглядит таким бледным и уставшим. Мне его жалко…
Александр-Эдуард младше Шарля, но гораздо сообразительнее. Он хорошо и бойко говорит и умеет остроумно шутить. У меня так пока не получается, я гораздо застенчивее, но очень хочу стать такой же веселой и обаятельной. Александр-Эдуард постоянно затевает разные игры, а если матушка что-нибудь читает или рассказывает, он садится к ней ближе всех и не сводит с нее внимательных блестящих глаз.
Самый младший в нашей семье, Эркюль, обычно сидит рядом со мной и листает книжки с картинками. Он медлительный и невнимательно слушает, что рассказывает мать, – вместо этого забавно разговаривает сам с собой. То и дело поворачивается ко мне и просит объяснить, что нарисовано на картинке. Сегодня он испуган – кто-то из слуг сказал ему, что в лесу рядом с замком живет чудовище. Он спрашивает меня:
– Маргарита, а правда, что в лесу водятся чудовища?
– В сказочном лесу водятся.
– А этот лес за замком сказочный?
– Нет, Эркюль, что ты! Это самый обыкновенный лес, – отвечаю я уверенно, но мне тоже становится не по себе. – Правда, единороги там должны водиться…
– А чудовища?
– Если там водятся единороги, то чудовищ точно нет.
– А я видел единорога.
– Где?
– На картинке.
Эркюль имеет в виду гобелен в коридоре. Я тоже люблю рассматривать его. Правда, меня смущает, что у единорога там бородка, из-за которой он скорее смахивает на крупного козла. Я пытаюсь вообразить себе такого единорога, и он мне не очень нравится. Но все равно, мы с Эркюлем мечтаем посмотреть на единорогов.
– А когда их можно увидеть? – спрашивает Эркюль.
– Не знаю. Они очень осторожные. Если замечают человека, не выходят.
1
«Покой вечный даруй ему, Господи, и свет вечный да светит ему. Тебе поется гимн, Боже, в Сионе, и Тебе возносятся молитвы в Иерусалиме. Услышь моление мое, к Тебе возвращается всякая плоть…» (Лат.) – Здесь и далее прим. авт.
2
Все течет, все меняется (фр.).
3
В русской переводческой традиции имена французских королей принято передавать на немецкий лад: Франсуа – Франциск, Шарль – Карл, Анри – Генрих. Автор будет придерживаться ее в написании имен правителей, однако в остальном постарается сохранить оригинальное звучание.