Королева Маргарита

Я подолгу раздумываю об Анри. В нем есть что-то, что раньше, в детстве, заставляло меня его бояться – а теперь заставляет бояться за него. Он из тех мужчин, которые многого хотят, многое ставят на карту и всегда идут до конца. Его отец видел в сыне эту черту и, покидая этот мир, пытался предостеречь – но услышит ли Анри его совет, сможет ли подчиниться ему? Ведь Анри, слушая эти наставления, видел муку в глазах умирающего отца и никогда не забудет ее. Боль от потери, нестерпимое чувство несправедливости, оскорбленная гордость, жажда мести – если это движет человеком, что способно остановить его?

В голубых глазах Анри я никогда не видела умиротворения и покоя. В лучшем случае – обманчивое благодушие, как у отдыхающего хищника. Но пройдет минута – и вернется знакомая жесткость, и продолжится битва, ведомая только ему одному, ради которой он живет, в которой видит смысл своей жизни…

Глядя на него, я понимаю разницу между женщинами и мужчинами. Мужчин влечет война и смерть. Пытаться уберечь их – долг женщины, но запретить им это – нельзя. Нельзя запретить следовать судьбе – хотя так хочется!

Наше чувство вспыхнуло и разгорелось как огонь, охвативший сухие дрова. Ах, как от него розовеют щеки, блестят глаза, как стучит сердце! Забыть обо всем, потерять покой, искать встреч! Мы не можем наглядеться друг на друга.

– Идем, – говоришь ты мне своим негромким баритоном. В твоих внимательных голубых глазах – мягкая улыбка. Ты держишь в руке подсвечник, огни свечей делают твое лицо восхитительно красивым.

– Куда? – улыбаюсь я.

– Идем, – повторяешь ты, берешь меня за руку и уводишь по коридорам замка куда-то в дальнее крыло. Достаешь ключ, открываешь дверь одной из комнат и запираешь изнутри.

Я думаю, что будет, если меня хватятся и станут искать – мадам де Кюртон или кто-нибудь из слуг. Не говорю ни слова, но ты замечаешь мой тревожный взгляд.

– Не бойся. Нам никто не помешает, и никто ничего не узнает. У мадам де Кюртон найдутся дела…

Ты ставишь подсвечник на стол. Балдахин над большой кроватью расшит золотом и поблескивает в свете свечей. Мы говорим о чем-то. Я слушаю твой голос и не отрываясь смотрю на тебя. У тебя светлые волосы, голубые глаза, чудесная фигура. Любой костюм смотрится на тебе безукоризненно. Даже испанский воротник, горгера[10], на редкость капризная деталь одежды – одних он словно душит, а на других сидит слишком свободно, чем уродует то, что призван украшать, – очень тебе к лицу и подчеркивает твою стройность. Рядом с тобой мне уютно, твои движения неторопливые и ровные, даже, казалось бы, чуть ленивые – но это впечатление обманчиво: ты очень ловок, и у тебя молниеносная реакция.

Ты расстегиваешь мелкие пуговицы своего колета… Я завороженно наблюдаю, как из холодного, надменного, неприступного принца ты превращаешься в открытого и нежного мужчину. Без сковывающей одежды ты становишься прекрасен, как Аполлон. Твое дыхание, тепло твоего тела, его запах с едва слышным оттенком духов, скользящие складки простыней, дрожь первого прикосновения, поцелуй… Неужели раньше, в детстве, я сторонилась тебя, думала, что ты способен быть жестоким? Сейчас мне кажется, что это было не со мной. В твоих руках я словно в раю, ты угадываешь мои желания до того, как я успею их высказать, словно читаешь мои мысли. А я чувствую, чего ты хочешь. Теперь я знаю, какой ты на самом деле! Наши тела слились, наши души соприкоснулись, и больше мне ничего не нужно для счастья! Я так волновалась, когда ждала этого мига, – а теперь мне хочется только, чтобы он не заканчивался. Это не выразить словами, эти чувства не передать даже в самых прекрасных стихах. Их можно узнать лишь тогда, когда души коснется любовь. Не страсть, не жажда испытать незнакомые ощущения – а любовь…

Единственное, что омрачает мое счастье, – я очень беспокоюсь за тебя. Еще мальчиком ты начал воевать, и сейчас всем ясно, что ты в полной мере унаследовал от своего отца военный талант. Его гибель вселила в тебя жажду мести, а войне с протестантами не видно конца.

Когда тебе приходит пора уезжать на очередную осаду, я думаю, чем вдохновить тебя и уберечь от опасностей, и дарю тебе золотой крест, украшенный изумрудами. Ты благоговейно целуешь его, крестишься и молча сжимаешь мой подарок в руке. Я смотрю на твое движение и понимаю, насколько для тебя важна вера.

Я всегда считала себя ревностной католичкой, но ты – гораздо больше католик, чем я. Вера для меня – необходимая часть жизни, самая главная, самая важная. А для тебя это – смысл жизни. Ты готов пожертвовать ради нее всем. Это и восхищает, и пугает меня – мне не хотелось бы, чтобы религиозная борьба ожесточила твое сердце… Впрочем, сейчас твои глаза полны любви. Глядя в них, я понимаю, что удача будет сопутствовать тебе – ведь с тобой Бог и моя любовь.

По вечерам я подолгу смотрю на огонь свечи, иногда поднося к нему руки, чтобы почувствовать его жар. Мне приятно, когда он слегка обжигает кончики пальцев. Любовь, любовь! Гори, я буду следовать за твоим огнем, чего бы мне это ни стоило! Стены замков, листва старого сада, туманная вечерняя заря, огоньки свечей, цветы на гобеленах… Привычные ежедневные церемонии, назойливость слуг, неусыпное внимание и резкости матушки, странности братьев – все пустяки, все отходит на второй план. Все неважно, когда в душе живет любовь, я счастлива!

Ложь

Вот бы остаться вместе навсегда! О, наивная жажда освободиться из тюрьмы времени и вдвоем уйти в вечность… Влюбленные – даже в тюрьме влюбленные: глядя друг на друга, они не замечают стен и решеток – они вместе, и весь мир принадлежит им.

В те дни мы не догадывались, что мы оба в тюрьме, и наши тюремщики не сводят с нас глаз. Мы наслаждались свиданиями – то в замке, то в тени старого парка. Какое счастье – просто стоять рядом с тобой, прикасаться к тебе, видеть твои прекрасные глаза, такие теплые, когда ты смотришь на меня. Мы словно дикие олени, тонкие, грациозные, сильные – и такие незащищенные… Лай гончих псов, стрела – и все кончено. Но мы не думаем об этом. Мы забываем обо всем на свете, когда смотрим друг на друга. Смеемся, шутим, играем – или молчим, думая об одном и том же.

Ты поднимаешь тяжелую ветку, свисающую над тропой, пропускаешь меня вперед, и мы скрываемся в дальнем уголке парка, в чудесной зеленой тишине, как Адам и Ева. На свете больше нет никого, только мы и наша сказка, и пусть она никогда не кончается…

Мы с матушкой поехали к брату Анжу в Сен-Жан-д’Анжели, где он вел военные действия. Я так соскучилась по нему! Пока мы были в разлуке, я разобралась в своих чувствах. Уверена, что никаких страстных сцен между нами больше не будет. Второй раз подобное безумие невозможно. Но случившееся не оттолкнуло Анжу от меня – он по-прежнему мой самый близкий и любимый брат.

Я была уверена, что он тоже будет счастлив меня видеть. Поэтому меня до глубины души потрясло, как он меня встретил. Вместо теплой улыбки – высокомерный взгляд и сухое приветствие. Еще недавно такой дружелюбный и любезный, брат сделался отталкивающе холодным и надменным до грубости – и это после всего, что между нами было, и после всех моих усилий увеличить и без того непомерное расположение к нему нашей матери!

Когда появилась возможность поговорить наедине, я спросила его:

– Что случилось, мой брат? Вы совсем не рады моему приезду. Вы сердиты на меня? Быть может, по незнанию или по несчастливой случайности я обидела вас чем-нибудь?

– Ничего не случилось, сестрица Маргарита, – произнес он спокойно, даже вяло, чуть растягивая слова. Я сразу вспомнила детство: с таким же напускным равнодушием брат говорил со мной, когда сжигал в камине мои четки и часословы. А что он сожжет на этот раз? Во мне все сжалось от дурного предчувствия.

Брат некоторое время молчал, листая какую-то книгу в красном переплете. Потом закрыл ее, положил на стол и взглянул на меня сверху вниз своими большими темными глазами. Когда я посмотрела в них, мне показалось, что я заглядываю в глубокое темное подземелье, откуда тянет холодом. Ко мне вернулся детский страх перед братом.

10

Горгера – круглый высокий гофрированный воротник, чаще всего белого цвета.