Путешествие внутри себя

Меня тогда поразила история этой американской семьи, хранящей у себя больше века самовар как символ стародавней родины предков. Видя мой неподдельный интерес, Рона пригласила меня к себе, где и продемонстрировала своё сокровище – самовар, изготовленный на фабрике Василия Степановича Баташёва. Кроме того Рона оказалась замечательной художницей, она показала мне портреты своих бабушки и дедушки, нарисованные ею самой. Все девять детей её прабабушки преодолели океан, остались живы, получили в Америке образование. Мы сидели друг напротив друга, как родня после долгой встречи, и плакали…

– Очень трогательная и символичная история, показывающая, что в самоваре действительно жила душа рода и дома, – сказала Анна Григорьевна, вытирая платочком уголки глаз.

– Да, замечательная. Только с очень грустным концом, – согласилась я и присела отдохнуть на деревянную лавку светлицы.

– Почему с грустным? Самовар украли или он сам вышел погулять и потерялся? – попыталась пошутить экскурсовод.

– Нет, самовар просто выбросили за ненадобностью, как, впрочем, и портреты бабушки и дедушки, – вспомнила я тот страшный ветреный день, когда я приехала повидаться с Роной.

Перед домом, где она жила последние годы, её сын продавал её вещи, среди которых были самовар и портреты. Когда я спросила его, где Рона, он ответил, что она умерла неделю тому назад в соседнем госпитале. Я не могла поверить, что за несколько долларов этот статный, образованный и достаточно обеспеченный мужчина продаёт реликвию своего рода, и попыталась объяснить ему, что этот самовар означал для его матери величайшую семейную ценность, а значит, и для него тоже. Он мне ответил: «Традиции семьи моей матери умерли вместе с ней, я уже не знаю и не понимаю их, у меня иная культура, я – американец. Всё, что я могу сделать, это подарить вам, как русской, самовар в память о моей маме».

Теперь этот самовар – не электрический, расписанный для туристов, а настоящий Баташёвский – ставится у меня в саду под яблоней, и мы пьём ароматный, с дымком чай с пирогами. И я верю, что в нём пребывает душа моего дома, а внуку очень нравится колоть деревянные чурочки для его растопки. Вот так: самовар шумел-шумел – и нашумел мне дорогу.

Мы замерли возле самоваров, словно перед портретами предков.

– В этом мире всё случается не просто так и каждая встреча может многое изменить. Но давайте поднимемся на третий, последний этаж музея, – повела меня опять к лестнице Анна Григорьевна. – Здесь, на чердаке, в голове дома, живут книги с рукописными филигранными буквицами и рисунками фантастических зверей и птиц. Самые красивые – это певческие книги, ведь церковное старообрядческое пение особенное. Этот переливчатый музыкальный строй невозможно было передать нотной грамотой, музыкальные традиции певчих передавались только от учителя к ученику, поэтому в Покровском монастыре в XVII–XVIII веках была большая школа певчих и мастерская по изготовлению книг для них. Посмотрите, какими буквицами начинается каждая песнь, как будто райским светом раскрываются пелены прорастающего зерна мудрости и дыханием мороза расцвечиваются оконца книг. Буквицы, как камертоны, настраивали исполнителей и голоса певчих на передачу божественных звуков. Впереди нас ожидает зал рушников, где мы и закончим экскурсию.

Марфа Евграфьевна сидела за кроснами и ловко перебирала нити, прикрыв глаза, тихо напевая песню и притопывая в ритм правой ногой, как будто качая люльку ребёнка. В витринах за стёклами висели красно-белые льняные длинные полотнища с изображениями ромбов, крестов, зигзагов, фигур, напоминающих женские силуэты, птиц, гусей, медведей. У меня неожиданно возникло ощущение обманутой надежды, как будто я рвалась на берег живой сильной реки, а попала в аквариум. Ощущение глубины и мощи ушло безвозвратно, плечи мои опустились, и слова Анны Григорьевны уже проносились мимо.

– Ох, милая, пусто тебе, ломко, – раздался за моей спиной спокойный, ласковый голос Марфы Евграфьевны. – Хотела жар-птицу словить, да она в сундуке не живёт – она тварь вольная и тайная. Правильно почувствовала: какое тебе дело до того, что ромб – это символ пустоши, а ромб с крестом внутри – это пашня засеянная, ничего это тебе не даёт. Зачем тебе уметь читать и толковать чужие судьбы давно умерших. Рушник – это дорога или река, рух, путь рода, или человека, или войска, или народа, и читать его, толковать или создавать может только ткачиха-ведунья или пряха. Учить же этой традиции должна старшая женщина в семье ту, которую выберет родовой рушник. Поезжай к старшей в своей семье и задай те вопросы, какие хочешь, она, если сможет, на них тебе ответит, а если нет, то даст рушник или пояс, что поведёт тебя в дорогу.

– Есть один вопрос, что мучает меня после вашего рассказа о «Вождении стрелы»… А что будет, если во время обряда молния на небе не блеснёт и дождь не пойдёт? – с трудом выдавила я из себя.

– Ты чего стесняешься, правильный ведь вопрос задала. Если во время обряда молния на небе не появится и дождь не заплачет, то большая беда будет на земле. Это значит, что горе, копившееся долго, не уйдёт в небо и небесные силы не избавят людей от него. На моей памяти два раза не было молнии и дождя. В 1942 году, когда немцы летом и осенью пожгли наши деревни вместе с людьми, тогда многие пряхи погибли. И второй раз – в 1985 году. В тот год мои сельчане думали, что проскочили беду, ан нет! В апреле 1986 ухнул Чернобыльский реактор и почти весь Ветковский район выселили. Теперь уходи, прощай, езжай своей дорогой, устала я, – оборвала наш разговор старуха и стала опять стучать ногой, качая воображаемую люльку младенца.

Я поблагодарила Анну Григорьевну за интереснейшую экскурсию и уже на выходе из музея купила схему расселения староверческих скитов. Стрелки уходили на север – к Балтийскому морю, на юг – к Чёрному и Каспийскому, на восток – через Омск, Красноярск, Иркутск, Байкал – и заканчивались на Аляске.

«Да, права старая казачка: надо ехать к своим корням, к папиной, пока ещё живой, старшей сестре, к тёте Оле надо спешить; чувствую, ждёт она меня», – закрутилось в голове.

А ещё я поняла, что…

Нельзя познать традиции и свои корни из книг и в музеях – только от учителя к ученику, от старшей к младшей, глазами в глаза, из уст в уста, как создавались староверческие песни, рушники, пояса, иконы.

Картинка 6

Не положено!

Сумасшедший запах сирени врывался в самое сердце, принося с собой ощущение счастья, какое бывает лишь в детстве. Утро звучало голосом радио, а из кухни доносился звон посуды и аромат маминых оладушек. Подушки пахли солнцем и ветром.

После завтрака я направилась к железнодорожному вокзалу за билетом на поезд и, глядя окрест, думала о том, что разница между старинной деревянной Веткой, где каждый дом обладал своим характером, судьбой и родителями-мастерами, и Гомелем, центр которого был застроен кирпичными пятиэтажками, растянулась не только на двадцать километров асфальтового шоссе, но и на три сотни лет.

Жёлтые, голубые и бежевые кубики зданий, выкрашенные и умытые, выстроились в ряд, прореженный аллеей с побеленными и аккуратно остриженными деревьями. На свежевскопанных клумбах сквера рабочие-озеленители высаживали уже цветущие кусты чайных роз и красили в белый цвет бордюрный камень.

Впереди, посвистывая, вышагивал парень с рюкзаком за спиной, явно любовавшийся этой чистотой и нереальной ухоженностью улицы. Привычным жестом он достал из кармана телефон и начал фотографировать. «Как жалко, что я забыла свой фотоаппарат дома», – пронеслось у меня в голове, и тут же, как будто в ответ на мои мысли, окружающий мир явил рядом с молодым человеком майора милиции.

– Здравствуйте, гражданин, – обратился к фотографу страж порядка. – Зачем вы делаете здесь снимки? Видите: люди работают, украшают свой город, а вы их смущаете и мешаете. Дайте мне немедленно ваш телефон! – произнёс он голосом, не допускающим возражений, и протянул руку.