Путешествие внутри себя

– Знаете, – обратилась ко мне Анна Григорьевна, видя моё ошеломлённое выражение лица, – когда я в первый раз приехала на этот обряд, прежде много раз слушая рассказы очевидцев, то серьёзно настроилась и приготовилась ничему не удивляться. Но когда женщины начали плакать и петь, чувство безысходного горя охватило меня и слёзы полились ручьём. Когда же на небе сверкнула молния и упали первые капли дождя, липкий страх и ощущение соприкосновения с великой силой так скрутили меня, что я упала и долго лежала, прижимаясь к матушке-земле. Так что приезжайте, если хотите реально побывать в мире своих предков. Итак, экспозиция первого этажа закончилась, пойдём в светёлку к Марфе Евграфьевне, посмотрим на рушники.

Понравились вы ей, очень редко она рассказывает об обычае «Вождение стрелы» с такой глубокой интерпретацией, всё больше говорит экскурсантам об урожае и здоровье. Кажется, она вас за свою признала, странно… Знаете, ни одна экскурсия у меня ещё здесь не проходила по намеченному плану, обязательно какой-нибудь экспонат, как говорят, цепляет экскурсанта и увлекает его в глубину родовой памяти, к осознанию самой сути жизненного пути. Идет такой человек по музею подобно археологу-собирателю, не копает землю, а просто смотрит, и вдруг река памяти из подземных вод подсознания выносит какой-нибудь артефакт – и происходит удивительное узнавание, что преображает этого человека и всю его последующую жизнь. Жаль, что применение техники при археологических исследованиях почти уничтожило правдивость и чистоту находок, интуиция учёного больше не притягивает артефакты, но музей – это особое мистическое пространство, и здесь экспонат улавливает «частоту» экскурсанта и цепляет его, иногда на час, но чаще на долгие годы.

Картинка 5

Традиции

Я почти не замечала, как летит время – для меня оно остановилось.

Анна Григорьевна прошла вперед и стала подниматься по лестнице на второй этаж музея. Скрип ступенек убаюкивал меня, и я начала погружаться в междупутье, населённое потемневшими ликами святых, глядящих на меня сквозь окна-иконы. Запахло ладаном, воском и ароматом трав; словно семя в землю, в мою спящую душу начал проникать некий божественный звук. Сердце заныло и забилось, как перед дверью родного дома, позабытого в странствиях по чужим большим городам, вокзалам и аэропортам. Деловитость и жажда книжных знаний улетучились, остались лишь глаза Божией Матери, всё понимающие и обнимающие…

Голос экскурсовода, повествовавший о бесценных окладах из днепровского речного жемчуга, вышитых руками вестковских искусниц, мешал и даже раздражал. Сейчас любой рассказ препятствовал моему единению с прошлым. Слова-брызги били в лицо и кололи в уши.

– Да вы не слушаете меня совсем!.. – встрепенулась Анна Григорьевна. – Посмотрите только, какой филигранной работы эти резные липовые оклады, покрытые тончайшим слоем сусального золота. Липа – дерево мягкое, но упругое, только из подобного материала можно создать такую райскую, объёмную, светящуюся изнутри божественным светом красоту. Кстати, отсюда и пошло выражение «да это же липа!» – поскольку липовые позолоченные оклады для икон производят полное впечатление золотых.

Мой взгляд был прикован к лику Божией матери, как будто это моя мама смотрела из окошка на меня…

– Хватит вам смотреть на иконы, они затягивают, забирают слишком много энергии этого мира. Голова у вас будет сильно болеть, и сознание можете потерять. Практика нужна ежедневная для общения с такими сакральными пластами прошлого. Очнитесь немедленно, дышите, нельзя так – сиганули в реку времени на серьёзную глубину без тренировки, вот силёнок-то вынырнуть и не хватает. Кессонная болезнь! Пошли, пошли быстренько отсюда к более простому и близкому времени, – Анна Григорьевна пристально посмотрела мне в глаза и практически силой потащила в другой зал музея.

Туда, где в огромные окна лился полуденный солнечный свет и где пузатые медные самовары пускали шаловливых зайчиков. Я даже закрыла глаза от такого резкого перехода из омута времени в яркую столовую как будто бабушкиного дома.

– Ну что, вынырнули, стало легче дышать среди знакомых предметов? – продолжала выталкивать меня на поверхность времени Анна Григорьевна. – Это прообраз самовара – сбитенник для приготовления горячего медового напитка сбитня. Чай-то появился на Руси только в семнадцатом веке. Самовары использовались не только для чаепития дома, здесь вы видите казацкие походные самовары, в них готовили кулеш и кашу. Сияющий медный самовар стоил очень дорого и свидетельствовал о состоятельности семьи. Его включали в приданое и передавали из поколения в поколение как одну из величайших ценностей, ведь внутри самовара жила душа рода и дома, объединявшая за чаепитием и беседой всю семью. Нередко у «пузатого сородича» спрашивали совета, слушая, как он шумит, одобрительно или сердито попыхивает. А уж со вкусом чая из самовара, пропитанного дымком еловых шишек, разве может что-либо сравниться?! Медный красавец был другом, собеседником, членом семьи. У староверов были строгие обычаи чаепития. Во-первых, чай всегда разливала хозяйка дома, на стол выставлялась всякая вкусная выпечка и варенье, на плечи гостям вешались маленькие рушники – пот вытирать, так как за трапезу самовар ставился несколько раз и выпивалось по 10–15 стаканов чая. Это уже в начале прошлого века тульские фабрики купцов Баташёвых массово стали выпускать самовары по доступным ценам.

– Знаете, Анна Григорьевна, я вам тоже расскажу историю о тульском самоваре, изготовленном на фабрике братьев Баташёвых, – решила я поделиться событиями, произошедшими со мной несколько лет тому назад. – Началась она в Нью-Йорке, в знаменитом ресторане

Russian Tea Room по соседству с Карнеги-холлом, где среди ярко-красных диванов и таких же стен, разукрашенных золотыми узорами, выставлено несколько десятков медных самоваров: маленьких и огромных, пузатых, без труб и с длинными трубами, с узорными ручками и кранами. Вот как представляют русскую чайную комнату американцы! Они бы сильно удивились, попав в этот музей и увидев, что в заснеженной России единственный самовар стоял в деревянной светлице, где красный цвет встречался разве что на рушниках да на иконах. После этого я начала беседовать со своими друзьями о фамильных чаепитиях и самоварах. Но, к моему великому сожалению, я слышала практически ото всех одни и те же слова: «О каком семейном самоваре ты говоришь?! Войны, ссылки, репрессии, иммиграции – здесь не то что самовара, даже фотографий предков не осталось. Почти все семейные истории скрывались от детей. Нет, ничего не знаем и не помним!»

Однажды, вернувшись во Флориду и окончательно отчаявшись получить какую-либо информацию о самоварах от своих друзей, я случайно в магазине встретила небольшого роста пожилую женщину, которая, услышав, что я говорю по телефону по-русски, подошла ко мне и обратилась по-английски:

– Здравствуйте, меня зовут Рона, моя семья приехала в Америку в начале прошлого века из небольшого белорусского местечка. Мои прабабушка и прадедушка вместе с девятью детьми пересекли океан в трюме корабля, практически без еды и воды. Самой большой ценностью, которую они привезли с собой, был самовар. Я хорошо помню, как моя бабушка рассказывала, что они сидели очень голодные в тёмном трюме корабля и слышали, как пищат крысы. Тогда бабушка начала просить свою маму, мою прабабушку, чтобы та поменяла самое ценное, что у них было, самовар, на хлеб и накормила детей, а прабабушка ответила ей, что голод пройдёт, а самовар надо беречь и что её внучка, которая обязательно родится в далёкой Америке, когда-нибудь прикоснётся к нему и вспомнит о своих предках и их заокеанской родине. Бабушка пообещала своей матери беречь самовар. С тех пор у нас в семье есть старинный русский самовар из Тулы.