Страница 4 из 25
Алекс старалась не смотреть на мужчину на столе, но ее взгляд невольно устремлялся к его лицу. Майкл Рейс, сорок восемь лет, диагностированная параноидальная шизофрения. Вспомнит ли Рейс что-то из этого, когда очнется? Когда он попытается кому-то рассказать, назовут ли они его сумасшедшим? Алекс прекрасно знала, каково это. На этом столе могла оказаться я.
«Костлявые любят, чтобы они были как можно более чокнутыми, – говорил ей Дарлингтон. – Они считают, что это повышает точность предсказаний». Когда она спросила, почему, он просто ответил: «Чем безумнее victima, тем ближе она к Богу».
«Это правда?»
«Лишь тайна и безумие приоткрывают истинное лицо души[2], – процитировал он и пожал плечами. – Их банковские счета согласны».
«И мы не против? – спросила Алекс. – Что людей вскрывают, чтобы какой-нибудь там мистер Совершенство мог сделать ремонт в своем летнем домике?»
«Никогда не был знаком ни с одним мистером Совершенство, – сказал он. – Все еще не теряю надежды, – он помрачнел и, помолчав, добавил: – Остановить это невозможно. На умения обществ полагается слишком много влиятельных людей. До появления «Леты» их не контролировал никто. Если будешь возмущенно блеять, ничего не добьешься и лишишься стипендии. Или ты можешь оставаться здесь, делать свою работу и приносить столько добра, сколько сможешь».
Уже тогда она задавалась вопросом, является ли это беспристрастной оценкой ситуации и не связывает ли Дарлингтона с «Летой» так же крепко, как и чувство долга, его страстное желание знать все. Но она промолчала тогда и собиралась молчать сейчас.
Майкла Рейса нашли в одной из больниц в йельском Нью-Хейвене. Со стороны он выглядел, как любой другой пациент: это был бродяга из тех, что попадают то в психушку, то в тюрьму и то принимают лекарства, то снова слетают с катушек. В Нью-Джерси у него был брат, значившийся ближайшим родственником в документах и давший разрешение на то, что, как ему сказали, было обыкновенной медицинской процедурой для лечения язвы кишечника.
Ухаживала за Рейсом исключительно медсестра по имени Джин Гатдула, проработавшая три ночные смены подряд. Когда – казалось бы, из-за ошибки при составлении графика, – ей достались еще два вечера в больнице, она и глазом не моргнула и даже не подумала качать права. На той неделе, как могли заметить ее коллеги, она всегда являлась на работу с огромной сумкой. В ней лежал маленький холодильник, в котором она носила еду Майклу Рейсу: голубиное сердце для ясности, корень герани и блюдо горьких трав. Гатдула понятия не имела, для чего эта еда и какая судьба ждет Майкла Рейса, как и в случаях остальных «особых» пациентов, за которыми она ухаживала. Она даже не знала, на кого работает. Ей было известно только, что каждый месяц она получала позарез необходимый ей чек, благодаря которому могла вернуть долги, наделанные ее азартным мужем, игравшим в блэкджек в казино «Foxwoods».
Алекс не знала, воображение ли играет с ней злую шутку или она и правда чувствует исходящий от внутренностей Рейса запах молотой петрушки, но ее желудок снова угрожающе сжался. Ее теплая одежда промокла, и ей срочно нужно было выйти на свежий воздух. Отделенная от остального здания система кондиционирования поддерживала в анатомическом театре холод, но от огромных переносных галогеновых прожекторов, направленных на операционный стол, исходил жар.
Раздался приглушенный стон. Взгляд Алекс метнулся к Майклу Рейсу, в ее воображении пронеслась страшная сцена: Рейс просыпается и обнаруживает, что привязан к столу, окружен людьми в капюшонах, а его внутренности на всеобщем обозрении. Но его глаза были закрыты, грудь размеренно поднималась и опускалась. Стон продолжался, становясь все громче. Возможно, плохо стало кому-то еще? Но никто из Костлявых не проявлял признаков тошноты. Их лица светились в тусклом театре, как прилежные луны, взгляды были сосредоточены на процедуре.
Стон продолжал нарастать подобно ветру, проносился по помещению и отскакивал от обитых темным деревом стен. «Не смотри в глаза, – предостерегла себя Алекс. – Просто проверь, что Серые…» Она подавила изумленный вскрик.
На прежних местах Серых не было.
Они облокачивались на окружавшие анатомический театр перила, сжимая пальцами дерево, вытягивая шеи. Их тела тянулись к самой границе мелового круга, как у животных, стремящихся напиться из желоба водосточной трубы.
Не смотри. Это был голос Дарлингтона, его предостережение. Не смотри слишком пристально. Серым слишком легко установить связь, прилепиться к тебе. Для нее это было еще опасней, потому что она уже знала истории этих Серых. Они были здесь так давно, что поколения делегатов «Леты» задокументировали их прошлое. Но их имена были вычеркнуты из всех документов.
«Если имя тебе неизвестно, – объяснял Дарлингтон, – ты не можешь о нем подумать, а значит, у тебя не возникнет искушения его назвать». Имя создавало своего рода близость.
Не смотри. Но Дарлингтона рядом не было.
Серая женщина была обнажена, ее маленькие груди сморщились от холода так же, как должно быть, после смерти. Она поднесла ладонь к открытой ране на своем животе, ласково прикоснулась к плоти, как женщина, застенчиво показывающая, что находится в положении. Ее не зашили. На мальчике – ибо он был мальчиком, худеньким и с нежными чертами – был неряшливый бутылочно-зеленый пиджак и запятнанные брюки. Серые всегда выглядели так же, как в минуту смерти. Но что-то в том, как они – одна обнаженная, другой одетый – стояли бок о бок, казалось непристойным.
Каждая мышца Серых была напряжена, глаза вытаращены, рты раззявлены. Черные дыры их ртов напоминали пещеры, и из них исходил этот унылый плач – не стон, а что-то монотонное и нечеловеческое. Алекс вспомнила осиное гнездо, которое как-то летом нашла в гараже под маминой квартирой в Студио-Сити, бездумное жужжание насекомых в темноте.
Гаруспик продолжал вещать на нидерландском. Еще один Костлявый поднес стакан воды к губам писаря, который по-прежнему делал записи. В воздухе висел острый запах крови, трав и дерьма.
Серые, дрожа, дюйм за дюймом выгибались вперед. Их губы растянулись, рты стали слишком широкими. Казалось, у них вывихнуты челюсти. Все помещение словно завибрировало.
Но видела их только Алекс.
Поэтому «Лета» и пригласила ее сюда, поэтому декан Сэндоу и вынужден был сделать золотое предложение девушке в наручниках. И все же Алекс оглядывалась по сторонам, надеясь, что кто-то еще поймет, что происходит, и поможет.
Она отступила на шаг. Сердце бешено колотилось у нее в груди. Серые были покладистыми, зыбкими, особенно такие старые. По крайней мере, так считала Алекс. Может, Дарлингтон просто не успел ее этому научить?
Она лихорадочно перебирала в памяти немногие заклятия, которым Дарлингтон научил ее в прошлом семестре, защитные заклинания. В крайнем случае можно воспользоваться смертными словами. Сработают ли они на Серых в таком состоянии? Она должна была положить в карманы соль, карамельки, которые могли бы их отвлечь, что угодно. «Это элементарно, – сказал у нее в голове Дарлингтон. – Разобраться проще простого».
Деревянные перила под пальцами Серых начали гнуться и скрипеть. Рыжая из акапельной группы посмотрела вверх, гадая, откуда доносится скрип.
Дерево вот-вот треснет. Должно быть, символы были начертаны неверно; защитный круг не выдержит. Алекс оглянулась на бесполезных Костлявых в нелепых мантиях. Будь здесь Дарлингтон, он бы остался и поборолся, убедился бы, что Серые обузданы, а Рейс в безопасности.
Прожектора стали тусклыми, замигали.
– Пошел ты, Дарлингтон, – пробормотала себе под нос Алекс, уже собираясь сбежать.
Бум.
Комнату тряхнуло. Алекс споткнулась. Гаруспик и остальные Костлявые раздраженно взглянули на нее.
Бум.
Что-то словно стучалось с того света. Что-то большое. Что-то, что нельзя впускать.
2
Томас Мор.