Страница 27 из 51
А, вот, послушайте, я убежден, что если бы их не ублажали, да не поощряли, да не ласкали по-дружески из Москвы, не было бы - я уверен! - той трагедии, которая разыграется здесь у здания Министерства внутренних дел...
Это все кем-то умело подготавливалось и подводилось к той роковой минуте, когда прозвучали автоматные очереди на улицах в центре Риги...
Сейчас еще пять дней у нас в запасе.
Пять дней, которые могли бы спасти пять жизней.
Звучат призывы из телецентра, но вряд ли они способны прошибить бронежилеты на душах этих ребят.
- Мы вас просим быть милосерднее!
Эти слова произносили, прямо-таки прокрикивали с экрана.
- Мы вас просим.
- Просим! Просим! Просим!
В очень маленькой, но очень "желтой" газетке московских писателей было опубликовано письмо в защиту Невзорова, его подписали сразу 38 писателей. Среди фамилий, кроме Петра Паламарчука, нет ни одной, которую бы я прежде слышал.
Паламарчука я знаю еще по той поре, когда он, никому не ведомый молодой студент, приносил Битову свою прозу, и была там просто замечательная, листа всего на четыре, повесть под названием "Малоярославец, или Венок доносов".
Паламарчук играет видную роль среди окружения Бондарева и Проханова, и то, что именно он выступил в защиту репортера, прославляющего насилие, очень симптоматично.
Ведь слово литератора в особенной цене именно сейчас, когда насилие заполнило этот мир.
"Александр, - написано в письме, - сумев стать выше своих политических пристрастий, подал благородный пример многим из нас, когда речь зашла о народе, о судьбе сотен тысяч "русскоязычных", о молодых ребятах, верных присяге, данной Родине..."
"Держись, Александр Глебович! - просят они Невзорова. - И помни, что тебя поддержи-вают не триста человек в Москве и столько же в Питере, как ты сказал в прошлую пятницу, а гораздо больше. Поддерживают тебя... и твое право сказать другую правду, какой бы горькой она ни была".
Мой рижский друг прислал записку:
"Мастер! Непосещение моей квартиры я расцениваю как игнорирование русскоязычного населения..." И что-то еще в этом духе.
В гостях у Адольфа разговор шел все о тех же проблемах, а о чем еще мы могли сейчас говорить!
Вот дочка уезжает "туда". Он переживает, но не отговаривает. А как можно отговаривать, если она так говорит... "Папа, - говорит, - все, кого ты видел на свадьбе, исчезли... Вокруг меня уже нет друзей..." А когда Адольф это рассказал одному приятелю, тот сказал: "Пусть едет". И добавил при этом: "Только скажи; пусть едет быстрей, а то форточку закроют!"
Оказалось, что Адольф хорошо знает и Пуго, и Рубикса, и тот и другой из бывших комсомольских работников, иногда посещали его театр...
- Комсомольские ребята - это особенные ребята, - сказал я.
Я, и правда, считаю, что в этих мутантах от большевизма особенно деформировано сознание, выкормыши строя, они обычно служат ему верой и правдой до конца. Трифонов, что ли, про кого-то однажды произнес: железные малыши. Это, вот, про них. По моральным да культурным качествам и впрямь малыши, но уж зато - железные!
- Но они разные, - сказал Адольф. - Были на просмотре какого-то спектакля. Пуго поблагодарил и ушел, а Рубикс тут же заявил, что он сделает все, чтобы спектакль не появился!
- Он прямолинейней?
- Ну, может в чем-то и честнее... И он, правда, все тогда сделал, чтобы спектакль закрыли. А вот Пуго, хоть и поблагодарил и промолчал, но тут же собрал актив и объявил, мол, если кто-то пришлет письма протеста против спектакля, он их поддержит и пойдет навстречу...
- Вон откуда у него милицейские манеры! - воскликнул я.
- Ну, скорей полицейские... Я имею в виду тайную, конечно, полицию... Да он весь гэбэшный от пяток до макушки... А вот Рубикс - он другой... Он упрямый, самолюбивый, если бы с ним по-другому власти обошлись, он не был бы таким, - сказал Адольф. - Да, вот, и сестра о нем примерно то же самое пишет.
Тут уж я не выдержал.
- А каким не таким? Ну, чуть хуже, чуть лучше, разве имеет значение! Они же люди системы, и она в них внедрена в кожу, в атомы, из которых они состоят...
Но вспомнил я об Адольфе Шапиро по другому поводу.
В эти дни в рижском молодежном театре произошла премьера пьесы Иосифа Бродского "Демократия". Шапиро тоже сказал свое "СЛОВО" о том, что происходит вокруг.
О пьесе я как-нибудь скажу. Сейчас об ответственности художника, чье слово может двинуть танки на беззащитных людей, а может эти танки остановить.
В программе театра, которую я сохранил на память, приведены слова Бродского, я хочу их здесь привести.
"Распад империи, как учит история, редко бывает бескровным. История также учит нас, что политические события оттесняют литературу на задний план, оставляя ей роль в лучшем случае свидетельницы, а в худшем плакальщицы.
Мне думается, однако, что на сегодняшний день, когда в распоряжении литературы оказались весьма эффективные средства коммуникаций и массовой информации, существует определенная возможность вывести литературу из подчиненного истории положения, что следует попытаться навязать истории взгляды на жизнь и общественную организацию, присущие литературе. В частности, я имею в виду свойственную литературе мысль об уникальности всякой человеческой жизни, о бессмысленности любого идеала или принципа, требующего для своего осуществления кровопролития..."
Это и Невзорову, но прежде всего писателю, ну хотя бы такому, как Паламарчук, и его тридцати семи коллегам!
Но продолжу Бродского:
"Мне представляется, что следует использовать ЛЮБУЮ СУЩЕСТВУЮЩУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ (выделил я - А. П.) донести до сознания подданных распадающейся ныне империи идею о том, что зрелость общества, как и зрелость отдельного индивидуума, определяется не исторической, но этической необходимостью, провозглашенной не с политической трибуны, но со страниц романа или в ритме стихотворения; что оружие и насилие объединяют людей гораздо менее надежным образом и на более короткий отрезок времени, нежели книга и слово".
СЛОВО
В одном из предисловий Дмитрия Лихачева к "Слову о полку Игореве" я прочел слова о том, что все искусство, в том числе и литература, существует для того, чтобы спасти человека, помочь ему выжить в этом жесточайшем из миров...