Академия под ударом

Оберон прекрасно знал, что среди артефактов и магических принадлежностей могут найтись вещи, действительно способные напугать — но не за этой дверью. Туда много лет стаскивали старый хлам, который давно не работал и никого не смог бы бросить в дрожь.

Не боится же Элиза костей! Или боится? Оберон вдруг понял, что девушка может смотреть на привычные ему вещи совсем по-другому. И да, она может бояться костей и клыков. И сушеных нетопырей тоже.

Видя их, даже некоторые опытные волшебницы кривятся.

— Что с вами, Элиза? Все в порядке? — поинтересовался Оберон. Мимо пробежала стайка девушек с факультета предвидения, одарила их любопытными взглядами. Элиза растерянно дотронулась до лица и посмотрела на Оберона так, словно впервые увидела его.

— Я… я видела кое-что пугающее, — едва слышно проговорила она и схватила Оберона за руку. — Пойдемте скорее… пожалуйста.

Оберон не стал задавать вопросов.

Спустя четверть часа они вышли из замка, прошли по саду и оказались в его самой далекой и запущенной части. Здесь из земли торчали рыжеватые камни, словно старые зубы дракона, маленькие яблони красовались, показывая глянцевые темно-красные плоды, и домовые уже приготовили все, что нужно для обеда декана. Оберон поднял серебряную крышку с блюда, и над садом поплыл тонкий аромат цыплят в сливочном соусе с травами.

— Приятного аппетита! — улыбнулся он и протянул Элизе тарелку. Девушка посмотрела на цыпленка так, словно не понимала, как вообще можно есть, и Оберон добавил: — Невозможно одновременно есть и волноваться. А обед у нас очень вкусный, так что ешьте.

— Я не знаю точно, что это было, — промолвила Элиза. — Но я, кажется, видела свою мать.

Она все-таки смогла немного поесть, и еда привела ее в чувство: старые советы не врали. Оберон слушал, машинально кивал. Да, в малой лаборатории много лет стояло одно из зеркал Венфельда, но оно не работало уже тогда, когда Оберон был студентом.

Как-то ночью он забрался туда, откинул покрывало и долго всматривался в свое отражение — и не увидел ничего особенного, кроме прыща на правой ноздре. Зато Акима, который тогда был деканом факультета зельеварения, устроил Оберону взбучку: по ночам надо спать, а не лазать там, куда и днем соваться не велено.

— Это зеркало, которое показывает прошлое, — сказал Оберон. Элиза смотрела на него растерянно и нетерпеливо, словно только он мог дать ответы на все ее вопросы. — Та девушка, которую вы видели, как-то связана с вами. Говорите, ваша мать?

Элиза кивнула.

— Я почти не помню ее, — призналась она. — Моя мать умерла, когда мне было четыре. Так, просто светлый силуэт в памяти и сказки, которые она мне рассказывала. Но мне почему-то кажется, что это именно она.

Слова прозвучали с искренней горечью и стыдом, словно Элизе было не по себе от того, что она не помнила материнского лица.

— А портреты? — спросил Оберон, отдавая должное салату.

— Отец тогда был небогат, — ответила Элиза. — У него не было денег на художника. Но я знаю, что они познакомились в маленьком поселке на краю Заболотья, и отец влюбился в мою мать. Знаете, он ведь так и не женился потом…

Оберон во многом понимал генерала.

— Вы, возможно, видели какой-то эпизод из жизни вашей матери, — ответил он. — Зеркало Венфельда показывает тех, кто состоит в родстве или дружбе. Но тут есть еще один вопрос.

Во взгляде Элизы светлой рыбкой проплыло любопытство. Она взяла еще один кусочек цыпленка, и Оберон обрадовался. Ожила.

— Венфельд создавал в определенном смысле живые зеркала, — сказал Оберон, невольно чувствуя себя лектором за кафедрой. — Они жили и умирали, и то зеркало, которое стоит в малой лаборатории, умерло уже много лет назад. Из него ушла вся магия. Такие зеркала следует потом разбивать, но Акима решил его оставить. Мол, надо проявить уважение.

— Боже мой… — прошептала Элиза. — Но клянусь, я все это видела! Мне не показалось.

— Значит, вы как-то оживили его, — ответил Оберон. Ему это не нравилось. В зеркалах сочетается слишком большое количество магических сил. Если мертвое зеркало пришло в себя и заработало, значит, на него повлиял очень сильный волшебник.

«Примерно такой же сильный, как Паучья ведьма», — подумал он. В день убийства Женевьев та сокрушительная мощь, которая выплеснулась из ее души в момент смерти, разбила все зеркала в западной части города.

— Это плохо, — сказала Элиза. — Я вижу по вашему лицу, что плохо.

Оберон улыбнулся и ответил:

— Не плохо. Но непонятно. Очередная загадка, которую мы разгадаем. Сколько их у нас уже накопилось?

Кажется, его уверенность взбодрила Элизу. Она сделала глоток сока и заметила, посмотрев по сторонам:

— Здесь красиво. Таинственно.

— Да! — улыбнулся Оберон. — Я всегда здесь сидел студентом. Тихо, уютно. Чувствуешь себя защищенным.

После похорон Женевьев он приехал в академию, прошел в сад и сел на камень. Госпожа Летиция хотела было утешить его, но Акима запретил: сказал, что бывает боль, которую надо перетерпеть одному. Есть вещи, которые нуждаются не в разговоре, а в молчании. И Оберон сидел здесь, день медленно сполз к вечеру, и горы окутало туманом. А потом сквозь туман к нему пришел Анри с бутылкой манжуйской водки, и вдвоем они просидели до утра.

Кажется, они не сказали друг другу ни единого слова. Оберон не мог назвать то чувство, которое текло сквозь его душу, как вода родника через пальцы — оно было болью и вымывало из него боль. А ночь плыла над ним, ночь была в нем и творила свои чары: где-то далеко ухала, мышкуя, сова, от деревьев поднимался теплый грустный запах, и северные звезды, обычно колючие и яркие, почему-то были спокойными и ласковыми.

С рассветом Оберону стало легче.

— А они съедобные? — поинтересовалась Элиза, оценивающе глядя на сверкающие красные бока яблок, свисавших почти над их головами.

— Хотите, достану? — весело спросил Оберон, и Элиза улыбнулась.

— Нет. Не хочу быть змейкой-искусительницей.

— Да вы и так искушаете, — заметил Оберон, и взгляд Элизы наполнился льдом. Оберону даже почудилось холодное похрустывание.

— Это чем же? — осведомилась Элиза тоном светской барышни.

Оберону захотелось немедленно провалиться сквозь землю, улететь к самым корням горы. Нет, иногда действительно нужно быть сволочью. Если бы в ту первую ночь, которую они провели в одной постели, Оберон установил бы свои права, ему сейчас было бы намного легче.

Да и Элиза успела бы влюбиться в него. Девушки всегда влюбляются в мерзавцев, такова девичья природа.

— Вы мне нравитесь, — признался Оберон. — Сразу понравились. Заклинание привязало нас друг к другу и усилило мою симпатию. А то, что я спасал вам жизнь, сработало сильнее любого заклинания.

Он помолчал, глядя, как, должно быть, последняя пчела с сердитым и важным видом возится в чашечке цветка. Элиза молчала, смотрела на Оберона так, словно весь ее мир сейчас стал веткой осеннего дерева, с которой ветер срывает листья.

— Вы и сами понимаете, что по всем правилам нашего славного отечества я имею на вас все права, — продолжал Оберон. Сделал глоток из бокала, обнаружил, что сок утратил вкус. И на душе сделалось тоскливо и холодно. — Хотя бы потому, что выплатил ваши долги. Беда в том, Элиза, что я хочу быть с вами, но не хочу вас ломать.

— Это благородно, — прошептала Элиза.

Оберон усмехнулся.

— Да что мне с того благородства?

Несколько минут они молчали. В саду царил теплый, совсем еще летний день, но Оберона стало знобить от злости.

— Моя нянька сказала бы, что от меня не убудет, — в конце концов, сказала Элиза. — Потому что чем еще я могу заплатить за вашу доброту? Но вам ведь нужна не просто кукла. Я это чувствую.

Она дотронулась до его руки, и Оберону показалось, что его бросили в кипяток. Похоронив Женевьев, он пообещал себе, что больше не будет любить, раз его любовь приносит только смерть и страх. Для плоти хватало умелых барышень в заведениях с зеленым фонариком — а потом и это наскучило.