Соленый ветер

1. Улица Гавена.

Сухой плющ украшает старые стены. Ветры изрыли теплый инкерманский камень. И весь он теперь покрыт норами мелких насекомых и жилищами пчел. Город разбежался и растянулся возле моря, в утесах скалистых берегов, в путанице промасленных бухт. Он поднимается на Холм Беззакония щербатыми лестницами и сбегает вниз козьими тропами.

Черепичные крыши утопают в крепких кронах тисовых рощ. Иглами вросли в небо нежные, стройные кипарисы и строгие пирамидальные тополя. Тесно прижимаются друг к другу старые, каменные дворы, полные кошек и рассыпанных по полу греческих орехов. Среди платанов ветер шелестит сухой листвой и разносит запах рыбачьих снастей и водорослей.

На рассвете море едва качается, объятое голубым серебрящимся туманом. В полдень набегает волнами на берег, сияет, подсвеченное золотым палящим солнцем. И только ночью становится самим собой, отражая блеск сигнальных фонарей, зажженных на рейде.

Днем за высокой решеткой видны борта военных кораблей. Желтое пиво в пузатых кружках пенится на исчерченных проклятиями и признаниями в любви деревянных столах. Морские офицеры в белой форме флегматично переставляют шахматные фигуры.

Белые стены равелинов наискось разрезаны тенью и солнцем. Сухая трава шелестит в бойницах. Сквозь плиты пробивается настырная полынь. Чайки мокрыми лапами топчут чугунные шары, вышедших в тираж, пустых мин. Черные бока в разводах ржавчины. В трещинах камней извивается колючий куст держидерева. Алый сок ежевики на губах.

Таким запомнился мне Севастополь – город моего детства. Город абсолютного счастья. Город русских моряков. Когда же всё изменилось? Мы переехали в маленький, северный провинциальный городок. И всё пошло наперекосяк.

Мы ехали вдоль серых полей, с выжженными клоками земли. Вагоны поезда были исхлестаны дождем. Серые капли бежали по оконному стеклу. И все это словно было предзнаменованием наступающей катастрофы.

Мы прожили в этом сером городишке не более полугода и родители развелись. Я ходил в новую школу и мне там не нравилось. Я часто вспоминал нашу жизнь у Чёрного моря. Там я всегда был окружен разнообразными и доброжелательными людьми. Теперь я ощущал вокруг себя абсолютное безлюдье. Я не был влюблен ни в одну из девочек моего класса. Еще отвратительнее были мальчишки. Все они напоминали мне мелких, тупых, агрессивных обезьян.

Из школы я сбежал, сбежал в художественное училище. Закончил его, но работы в городе для меня не было. Нужно было мыкаться, выискивая заказы, батрачить на угрюмых, жадных, провинциальных кулачков. Это было отвратительно!

Мать и сестра с ее мужем не давали мне покоя. Я был даже рад за отца, что он сбежал из этого вертепа. Хотя бы один из нас был счастлив. И тогда я решил, что одиночество лучше, чем вечное сплетение в клубке взаимных обид, неадекватных и утомительных. Опостылевшие семейные раздоры почти довели меня до психического заболевания. Я больше не хотел быть ни их свидетелем, ни невольным участником. За окнами сеялся дождь. Казалось, что октябрь в этом проклятом городишке не кончается никогда. И в этот момент я решил накопить к лету денег и вернуться в Севастополь. Всю зиму я посвятил поисками работы и нашел приличный заказ на реставрацию старого храма.

Поезд протиснулся сквозь ущелье Инкермана. Казалось, меловые скалы подступают к составу так близко, что опасно вытягивать руку из вагонного окна – можно разорвать ее о несущиеся мимо камни. В вышине жарко горело солнце. Яркой триумфальной медью сияли оранжевые выступы, с вкраплениями малахитового мха на отрогах.

Поезд по дуге миновал маленький севастопольский вокзал и замер. Молодая луна низко висела над городом, и нежный свет её играл серебром в неглубоких лужах. Недавно прошел дождь. Пахло влажной южной порослью. И от этого кружилась голова.

Я расположился в привокзальном парке. Постелил на мокрую скамейку куртку и бросил рюкзак. Ночь не задержалась. Луна побледнела и выцвела, загорелись звезды, но их скоро закрыл рассветный туман. Вместе с течением звезд ночь шла к рассвету.

Неподвижные облака чуть подернулись пурпуром. Над городом царила неподвижная, мечтательная и абсолютная тишина. Багряным веером лежала заря на тумане, который словно стекал с кустов и деревьев, пока не взошло и не пригрело землю спокойное солнце.

Зашевелись дворники и служащие вокзала.

И вот уже сверкает над головой бездонное небо. Только в одном месте остановилась стайка облаков: мелких и тонких. От их пронизанной светом белизны веет недолгой, утренней прохладой. Легкий шелест идет по тисовым кустам, и уже назойливо звенят мошки, кружась перед самыми глазами. Тени акаций пляшут на белых стенах.

У милой, интеллигентного вида, старушки я снял небольшую хибару на отшибе улицы Гавена. Жилище не ахти, зато отдельный вход и небольшая верандочка с шезлонгом. Комнатушка, в которой я поселился, была под стать своей хозяйке. Здесь словно пересеклось несколько эпох. Древний, лакированный буфет царского времени вполне спокойно существовал с обоями советской эпохи. На подоконнике цвела азалия, и мохнатая пчела осторожно перебирала ее нежные лепестки. В открытое окно солнце напустило целую стаю озорных зайчиков, они отразились от зеркала, и весело скакали по обоям. Ветер проносился по комнате. Струи света бегали от ветра по стенам, перескакивали с вазы на золоченую раму, с рамы на лакированный бок буфета, били золотым веером по нежного цвета шторам.

Я подошел ближе к зеркалу, чтобы внимательнее рассмотреть удивительную раму. Она представляла собой целый венок из фантастических трав и соцветий, бледно окрашенных листьев и гроздьев винограда. Глубокой прозрачности зеркало отразило мою удивленную физиономию. Меня осенила догадка – венецианское стекло. Я осторожно прикоснулся к стеклянной гортензии. Она была матовой, словно присыпана пудрой. В полоске света цветок отливал нежным, розовым огнем.

Я достал свои припасы, выпил чаю из старинной чашки с золотым ободком. Откинулся в кресле и с удовольствием закурил папиросу. Пепел я стряхивал в завитую раковину рапана, покрытую окаменелой пеной. Мне показалось, что однажды утром, много лет назад, солнечный свет вместе с шумом прибоя упал в эту раковину и так в ней и остался на вечные времена. И от этой мысли, мне впервые за много лет стало легко и спокойно на душе. Я заснул.

Проснулся я уже вечером, и несколько минут широко распахнув глаза, оглядывал темную, незнакомую комнату, припоминая, как сюда попал. Осознание, где я нахожусь, снова наполнило мою грудь ощущением неизбывного счастья. Я вскочил с дивана, быстро ополоснул лицо в раковине, зачерпывая пригоршнями и брызгая в лицо холодной водой, и выбежал из дома.

Густые сумерки опустились на Севастополь, но до полной темноты осталось еще пара часов. Я решил использовать их с толком.

Гудок парохода прорезал ночь и гортанным эхом прокатился над городом. Я пробежался кривыми улочками, оставив в стороне Карантинную бухту. В теплом воздухе, в горьковатом запахе цедры и бальзамическом благоухании садов таилось необыкновенное обаяние юга, уже слегка забытое мной. Его особенная красота.

Я пересек 6-ю Бастионную улицу. Окунулся в наступающую ночь. В теплое дыхание эвкалиптов и секвой. Город не отвлекал меня блеском бурлящей ночной жизни, слепящими фарами машин, рекламными огнями ресторанов Артиллерийской бухты. Только слегка будоражил обоняние тонкий запах настоящего турецкого кофе. Нигде так хорошо не готовят кофе по-венски, как здесь в Севастополе. На секунду я чуть было не поддался искушению, и повернул голову в сторону сияющих заведений, уже предчувствуя на языке нежный аромат кофейных зерен, сладких сливок и ликера. Однако, стряхнув наваждение, я ринулся дальше.