Двойка по поведению

– И как Гриневич отреагировал?

– Снова врать начал. Дескать, звонили ему по личным делам, отношения эти звонки ни к чему не имеют, а отсутствовал лишних десяток минут потому, что на улице охлаждался. Вроде в зале душно, а на улице свежо.

– Интересно… – проговорил Аркадий Михайлович. – Уж больно неловко врет.

– Так не всем удается так ловко врать, как это вы умеете, – то ли похвалил, то ли осудил майор.

Ушел Орехов довольно поздно. На прощание сказал:

– Вот что, Казик. Обычно вы сами во все лезете, а тут я вас хочу попросить: у вас там в школе свои дела, конечно, сейчас они могут притормозиться, но вы уж постарайтесь в школе малость потолкаться, может, чего разнюхаете… Я ведь, по большому счету, даже представить себе не могу: зачем – понимаете, зачем? – понадобилось убивать Пирогову. Причем не на темной улице, не в подворотне, не в подъезде, а именно в школе? Ну кому простая учителка могла уж так дорогу перейти? И если ее не какой-нибудь случайный придурок угробил, то концы в школе и надо искать. Что-то в этой образцовой гимназии не то и не так… Только мне в этом разобраться сложно, эта гимназия – как закрытый элитный клуб, не просунешься. А вам сподручнее. В конце концов, вас же туда этим самым морально-психологическим климатом заниматься позвали.

– Я постараюсь, – пообещал Аркадий Михайлович и подумал: как все-таки хорошо, что уехала Софочка. Ей бы это очередное расследование в очередной раз не понравилось. Причем отнюдь не меньше, чем замена капустных котлет и обезжиренного йогурта на свиные отбивные и кремовый торт.

Глава 4

– Так, говорите, вчера вы ушли из школы где-то в половине пятого? – уточнил Семен Семенович Горбунов.

– Да, – подтвердил Андрей Васильевич Качарин. – Можете справиться у охранника Григория, мы с ним еще парой слов перекинулись.

– Ну-ну… – Следователь посмотрел на учителя труда своими усмешливыми глазами. Серьезный голос и такой вот отнюдь не серьезный взгляд сбивал с толку многих, однако Качарин не сбился.

– Вам что-то кажется странным? – спросил он спокойно, даже равнодушно.

– По моей информации, вы обычно покидаете школу позже всех. Сидите здесь чуть не до ночи. – Горбунов с интересом оглядел комнату с большим самодельным столом, старым диванчиком, стеллажами со всевозможными болванками, деталями, приспособлениями, всем тем, что в любой момент может понадобиться мастеровому человеку. – Почему так, можно поинтересоваться?

Андрей Васильевич крутанулся на вертящемся стуле, скользнул взором по своему обиталищу – привычному, устроенному на свой лад и для своего удобства, и сказал:

– Можно. Только к заботам вашим это отношения не имеет. Но если любопытствуете… – Следователь явно любопытствовал, и Качарин продолжил: – Я живу со стариками родителями в панельной хрущевке, в двухкомнатной квартире со смежными комнатами. Мои старики глуховаты, а по вечерам любят смотреть все новости по телевизору, громкость включают на полную мощь. А мне шума-гама и в школе хватает… Так вот я здесь по вечерам сижу в тиши, своими делами занимаюсь и домой обычно прихожу около одиннадцати, когда новости заканчиваются.

– И все?

Андрей Васильевич пожал плечами. Дескать, если для вас это не объяснение, то ничего другого предложено не будет.

Конечно, он несколько недоговаривал. Хотя многие в школе вполне могли «договорить». Ведь сообщили же о его привычке засиживаться допоздна. Но и тут на откровенном вранье следователь бы его не поймал. Сказано же: «Своими делами занимаюсь». А эти самые дела – они, что называется, в русле прямой профессиональной принадлежности.

Андрей Васильевич был не только учителем труда, заведующим мастерской, где пацанов, нацеленных работать исключительно головой, учили хоть немного работать еще и руками, но также человеком, который считался совершенно незаменимым, когда в школе требовалось что-то отремонтировать, отладить, привести в порядок. За дополнительные услуги ему приплачивали, однако и эти выплаты, и учительская зарплата были лишь частью его дохода. Качарин, редкостный умелец-универсал, активно брал сторонние заказы, в том числе и от сотрудников гимназии. Цену назначал умеренную, а ремонтировал, отлаживал и приводил в порядок с максимальным качеством. Школьная мастерская, которую за пятнадцать лет своего учительства Андрей Васильевич умудрился не только сохранить, но и дополнительно оснастить, была исключительно подходящим местом для внеурочных занятий – никто не мешает и все необходимое оборудование, детали, прилады под рукой.

– Вообще-то я вас понимаю. Сам живу в двухкомнатной квартирешке с женой и близнецами, правда, комнаты раздельные, – вздохнул Горбунов. – Иногда тоже хочется куда-нибудь в угол забиться, чтобы никого не слышать и не видеть. – И тут же усмехнулся: – Но у меня единственное такое место – камера предварительного заключения.

– Нет, – поводил рукой в пространстве Качарин, – у меня все же лучше.

– По сравнению с камерой… оно, конечно, – согласился следователь и двинулся на выход.

Около самого порога притормозил, обернулся, спросил вроде бы серьезно и одновременно с улыбочкой:

– А вчера вы чего вдруг расписание свое нарушили?

– Вчера у меня была встреча с приятелем. Хотите, назову его фамилию, имя, отчество и телефон?

Горбунов пару секунд поразмышлял и произнес:

– Сейчас, пожалуй, не стоит.

И скрылся за дверью.

Андрей Васильевич посмотрел следователю вслед и подумал: как вовремя он договорился с приятелем о встрече. А ведь не очень-то хотел, в последний момент даже вознамерился все переиграть, остаться в своем убежище и заняться починкой Зойкиного утюга. Этот утюг стоил очень приличных денег, но при этом прослужил чуть больше гарантийного года, после чего отказался нагреваться даже до температуры парного молока.

К Зойке, то бишь Зое Ивановне Ляховой, в прошлом метательнице дисков, а ныне преподавательнице физкультуры, Качарин относился с симпатией. Крепкая, с накачанными руками, бойкая и громкоголосая, она была простая, искренняя и напрочь лишенная всяких выкрутасов. С коллегами не интриговала, перед начальством не выслуживалась, с ребятней управлялась, как образцовый батька-сержант с новобранцами. Временами ее упрекали в излишней прямоте и грубоватости, на что та неизменно отвечала: «Нечего носорога бальным танцам учить». Носорогом она называла себя, прекрасно зная, что за глаза ее многие, в том числе гимназисты, кличут просто Зойкой, но она не обижалась. «Па-а-думаешь, – говорила, – женщина я молодая, без навеличиваний обойдусь. Вон Капитолину Кондратьевну все Капитошей зовут, и ничего, а ей уже государство несколько лет пенсию платит».

Вчера Зойка забежала к Качарину со своим утюгом днем и тут же принялась одновременно браниться по поводу хваленого германского качества и жаловаться по поводу невыглаженных брюк мужа. Качарин посочувствовал и обещал сделать побыстрее (если, конечно, германское качество хоть как-то подлежит восстановлению), но только на следующий день, поскольку намерен из школы уйти пораньше. Зойка поохала-поахала, а потом, как всегда, нашла выход, заявив, что отправит мужа на работу в джинсах, чай, завод – это вам не какой-нибудь дипломатический корпус.

За починку утюга Андрей Васильевич намеревался взяться сегодня сразу после второй пары, но не получилось – убийство Пироговой напрочь порушило и общешкольное, и личное расписание, к тому же следователь явился. Хорошо еще, ненадолго задержался…

Качарин посмотрел на часы, прикинул, успеет ли разобраться с утюгом до конца Зойкиных уроков, и принялся копаться в нехитром приборе. Починил он его минут за пять – поломка оказалась ерундовой: контакт отошел. Потом сообразил, что по случаю общешкольной трагедии уроки сегодня отменили, и Зойка вполне могла уйти домой. Качарин вытащил мобильный телефон и набрал номер Ляховой.

– Ой, Василич! Спасибо тебе мое огроменное! – пророкотала в трубке Зойка. – Я к тебе подбегу! Только… – она понизила голос, – Володьку дождусь. Его сейчас допрашивают. Он ведь вчера вечером с пацанами в тренажерке торчал, вот чего-то и выпытывают.