Замыслил я побег

- У тебя что? "Опал"? - незнакомка громко, по-уличному засмеялась.

- У меня? Н-нет... - пробормотал он растерянно и только тогда сообразил, что веселая девица имела в виду популярный в ту пору анекдот про пилота, штурмана и стюардессу.

- Тебя как звать, нырок?

- Олег.

- А меня Оксана. Голова-то от книжек не заболела?

И она уселась прямо на конспекты, моментально расплывшиеся акварельной синевой. Они покурили (Башмаков только делал вид, будто курит), поболтали о погоде и о том, что в пруду скоро нельзя будет купаться из-за брошенных в него пустых бутылок. К Оксане пару раз подходили какие-то парни, довольно развязные, и звали назад в компанию, но девушка только отмахивалась:

- Да ну вас, ханурики, надоели! А когда солнце скрылось за огромными измайловскими березами и пруд стал цвета кофейного напитка "Артек", Оксана пригласила Олега в кино и даже купила ему билет, потому что у Башмакова было с собой всего десять копеек на обратную дорогу: родители его никогда не баловали.

Едва в зале погас свет и на экран, как черно-белый колобок, выкатился земной шар, увитый лентой с надписью: "Новости дня", Оксана тяжко вздохнула. Наверное, из-за того, что сеанс начался со скучной кинохроники, а не с веселого "Фитиля". Обычно в таких случаях вздох огорчения вырывался у всего зала. Потом, когда начался фильм, новая знакомая еще раз вздохнула, на этот раз призывно, и как бы случайно положила руку на башмаковское колено. Олег боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть эту счастливую нечаянность, - и тогда Оксана наклонилась и довольно громко шепнула ему в ухо:

- Ну что ты сидишь, мертвый? Поцелуй меня!

Олег, никогда прежде не целовавшийся, тут же выполнил эту просьбу с развязной решительностью многоопытного лобызателя. От поцелуя осталось странное послевкусие: смесь сигаретной горечи и сладости мятных леденцов.

- Ой, да ты совсем не умеешь! - захихикала Оксана.

- Ну почему же! Просто здесь темно и люди...

- Ладно, не бойся, я тебя научу. Но о другом даже не мечтай! Понял?

- Понял, - грустно кивнул в темноте Олег, хотя еще полчаса назад он не мечтал даже о поцелуе.

С этого дня Башмаков уже почти не открывал учебников (что привело впоследствии к позорному провалу на первом же экзамене), а если и открывал, то книжная мудрость проплывала мимо, как серый сигаретный дым, в котором угадывались лучисто-шальные Оксанины глаза. Натомившись и натосковавшись за целый день ожидания до ломоты в теле, Башмаков мчался на Красную Пресню, покупал эскимо и ждал возле проходной "Трехгорки". В нескончаемом потоке ткачих он выискивал глазами Оксану, и когда наконец находил, то испытывал совершенно несказанное чувство. Ближе всего, но тем не менее плоско и приблизительно это чувство обозначается замызганным словом "счастье".

- Мороженое купил? - спрашивала Оксана. Он молча вынимал из-за спины эскимо.

- Устала как собака, - доверительно сообщала она и слизывала сразу полмороженого. - Куда пойдем?

- Может, в Сокольники? - предлагал Башмаков, сладко мертвея от предчувствия долгих поцелуев в пустых аллеях.

- Нет, сначала надо где-нибудь глаза пронести!

"Пронести глаза" означало пошляться по магазинам - ГУМу, ЦУМу или калининским стекляшкам, поглазеть на товары, которых тогда, кстати, было еще довольно много, прицениться и, конечно, ничего не купить. Башмакову родители выдавали на все про все полтинник в день, а Оксана ползарплаты отправляла матери и младшим братьям в Тулу или сама ехала туда с сумками, набитыми мясом, колбасой, фруктами и сладостями. Оксанин отец пять лет назад завербовался на Север - подзаработать, и его буквально через месяц зарезал в драке расконвоированный зэк.

- Ты смотри, цигейковая шуба, - говорила она, щупая мех, - полторы тыщи стоит! И ведь кто-то же покупает! Потом они ехали в Сокольники, или шли в кино, или блуждали по Москве, забредали в глухие подъезды и, прислушиваясь к дверным хлопкам, целовались. Башмаков быстро освоился с новым делом и даже достиг под руководством Оксаны известной изощренности, что впоследствии отмечали и Катя, и Нина Андреевна, и Вета. Иногда она позволяла ему поцеловать свои остренькие, точно звериные мордочки, грудки, а порой - очень редко - допускала даже к влажной и горячей девичьей тайне. При этом она дышала шумно и обреченно, но потом вдруг перехватывала его руку:

- Ага, разбежался! Хорошенького понемножку, а то мужу ничего не останется!

- А ты выходи за меня! - шутил Башмаков срывающимся голосом.

- Ты еще маленький, - смеялась она. Потом он провожал ее до общежития, дожидался, пока злая спросонья дежурная отопрет дверь и впустит припозднившуюся жиличку со словами:

- Ох, лимита проклятущая, когда ж вы нагуляетесь?!

- Ладно, дурында старая, как будто сама молодой не была! - весело огрызалась Оксана и, на прощание лизнув Олега в щеку, исчезала.

А он ехал чуть не с последним поездом метро к себе в Малый Комсомольский переулок - и тихонько отпирал дверь, потому что вся коммуналка, включая его родителей, давно уже спала, готовясь к новому трудовому дню. Разве только Дмитрий Сергеевич, директор вагона-ресторана, живший один в двух комнатах, сидел на кухне с деревянными счетами и кипой накладных.

Но однажды родители все-таки дождались его возвращения. Мать нервно вязала, стуча спицами, а отец играл желваками, как Шукшин в "Калине красной", и курил папиросу в комнате, хотя обычно выходил для этого на лестничную клетку.

- Ну и как ее зовут? - спросила Людмила Константиновна.

- Оксана. Мы, наверное, поженимся, когда мне восемнадцать исполнится...

- Не рановато? - усмехнулась мать.

- Женилка выросла? - сурово поинтересовался Труд Валентинович. - Когда тебе восемнадцать исполнится, ты не в загс, а в армию у меня пойдешь, засранец, Родину защищать! Может, поумнеешь за два года. Хватит того, что ты из-за нее в институт провалился!

- Это не из-за нее...

- А из-за кого? из-за него? - отец настойчиво углублял тему топографического низа.

- Где она работает? - продолжила мать перекрестный допрос.

- На "Трехгорке".

- Москвичка?

- Не совсем.