Страница 22 из 23
От неожиданности он вздрогнул, как пришпоренный конь, отложил щётку, недоумевая, поднял на бабку Аксинью глаза.
– Э-э, зачэм злишься, мать? Скажи, чем помочь, – он белозубо улыбнулся.
– Брось, тебе велят эту канитель! Айдате в хату, поешьте. Ишь, худой, как оглобля, да чёрный, ак головешка. Цыган, рази?
– Аварец, мать. Слыхала о таких? С Кавказа я родом.
– Ай, один чёрть, родак не казак. Не наш…басурман, стал быть. Нуть, так идёшь, чоль? Айда, сынок, молочка поешь с хлебушком.
– Эт-то мы зараз, с удовольствием, – продолжая удивляться бабкиному хлебосольству, хмыкнул под нос майор и раз-два нырнул в гимнастёрку.
– Проходьте, проходьте в хату, – уже заметно добрея голосом, бубнила старуха, отворяя пере ними дверь и, неопределённо потоптавшись ещё на крыльце, остаток сердитости сорвала на невестке, коя уже второй год жила при ней без мужа, ушедшего вместе с другими казаками – станичниками на фронт.
– Глашка-а! У семи нянек дитё без глаза…Ты кудысь, сорока, смотрела? Скотина доселе не поенная, шо ж ты, дурая, всё на большак пялишься?.. Кому гутарила, шоб закут у сеновала не отворяли?..Ах ты горькая редька! Потравите с Митькой – мальцом проклятущие, само добро сено зазря! Чай, зелена-трава…лето ишо на дворе…Чем Зорьку – кормилицу, овец к весне буш правдать?..Ну, я вам! Давай затворяй, гутарю! Да печь пора затопить. Кизяки в дровянике прихвати. Щец, поди ж то, сварить нады… – командовала сварливая свекровь.
…Магомед прошёл тёмные прохладные сени, шагнул через порог. На кухне пахло свежими собранными в пучки степными травами, ременной сбруей, кислым ржаным заквасом и теплом человеческих тел.
Глашка – солдатка, живо управившись с наказами старухи, споро пронырнула в хату, зашелестела долгополым подолом юбки у белёной печи. Надутая на свекровку, она бегала, скользяще шаркая, по широким половицам низкой обрезью засаленных валенок, грохотала чугунами. Под сиреневой кофтой, с засученными по локоть рукавами, волновались сдобные груди. Замужняя судьба, тяжёлые роды сына и даже полуголодная, полная лишений и военных тягот сельская жизнь, на удивление, не изжелтила, не высушила её…Рослая, гибкая в стане, была она со спины похожа на девушку. Будто ручьилась в походке, быстро частя мелким бабьим шажком; на окрики матери мужа посмеивалась; под тонкой каймой узких злых губ плотно просвечивали частые ровные зубы.
* * *
У горцев Кавказа не принято откровенно смотреть на девушек, тем более на замужних женщин. Дурной тон. И то верно: брошенный мужчиной взгляд, порой может быть выразительнее тысячи слов и клятв… Если такой мужской взгляд в горах подхватывается ответным женским взглядом, то таким образом закрепляется первая тяга друг к другу. Горская любовь – это не результат сцепления встреч, разговоров, клятв, поцелуев и всего того, что по традиции – этикету сопровождает у европейцев «союз» двух сердец отныне и присно и во веки веков. Она безмолвна – горская любовь.
Родится она в летние лиловые сумерки у источников, к которым вереницами тянутся за водой аульские девушки. На расстоянии, достаточно гарантирующем девушку от прикосновения чужого, сидят юноши. Хо! Внешне они бесстрастны, нисколько не заинтересованы в тех, кои, как видения, бесшумно подходят к источнику с тяжёлыми кувшинами на плечах. Но суровые, бесстрастные маски на лицах, всего лишь маски. В груди каждого бьётся горячее сердце, в жилах стучит горячая горская кровь. И взгляды: тайные, быстрые, как бесшумные стрелы…мужские, девичьи…
Такие взгляды, остры, как кинжалы, – могут пронзить смельчака, случайно оказавшегося в их скрещении.
* * *
Сын Танка Магомед был горец как горец, со всеми чертами настоящего горца, настоящего мужчины. Родина его – Урада. Отважные гололобые предки его были воинами Аллаха – мюридами, – послушниками великого имама Шамиля. Сам он тоже стал воином, с колыбели впитав в себя суровые адаты гор, Дагестана.
…И всё же природа брала своё. Из скромности, задерживаясь возле дверей, с быстрым, но скрытным любопытством молодости, он невольно заметил и женские формы, обозначившиеся под тонкой ситцевой кофтой и юбкой, и живые кари глаза, с настороженной опаской и любопытством, мазнувшие его пару раз.
Бабка Аксинья напомнила о себе тяжёлым вздошьем, согнувшись, как коромысло, задом к нему, закрывая дверь.
– Большое спасибо за приглашение, мать! – по-горски приложив ладонь к сердцу, начал Магомед.
Старая донская казачка, не разгибаясь, обернула к нему строгое, но с чертами былой красоты лицо.
– Шо стоишь столбом? Набоялси старухи? Без ног, рази? Аль насмеяться хошь? Так я те насмеюсь! – зашкворчала она, искоса оглядывая новоявленного постояльца. – Нуть, проходи тудась, садись, коммандер, – она указала клюкой на длинную струганную лавку и такой же стол, что стояли вдоль стены. – А ты болячка, – старуха вновь накинулась на невестку, – шо задом перед ним вихляешь? Пошто не усадишь человека, не подашь на стол?
– Да будя вам, маманя! – через плечо огрызнулась молодуха, ловко подцепляя рогатым ухватом чугунок. – Вас не поймёшь, ей Богу…То печь растапливай, то…
– Помалкивай, вылетишь. Знай шуруй дело своё, вощегра. Сын то где, Митька? Аюшки? Навоз убираить? Ну, то-то…Знает пострел, шо не заработанный кусок в горло не лезет, – ставя перед гостем кринку с молоком и лохань с хлебом, беззубо усмехнулась старуха. – Ты ешь-пей, сынок, не слухай нас баб. Жись..уж больно тяжёлая. Ишо эта холера война, расстрели тебе в животы сердце! Охо-хо-оо… – присаживаясь на край табурета напротив гостя, крестясь на смуглые образа, вздохнула она.
Танкаев по-первости полагал, что до крайности изнурённое, измотанное в кровопролитных боях с немцами, их храброе воинство, командиром одного из подразделений которого он являлся, будет принято везде, особенно освобождёнными от гитлеровцев жителями станиц, с радостью…И потому, признаться, такой сварливый приём озадачил его. Не смущаясь, однако, изрядно отпив вкусного прохладного молока и закусив хрустящим ломтём хлеба, он хотел объяснить – успокоить, что долго в станице их полк не задержится и через день другой, в составе 100-й дивизии выдвинется к Сталинграду, но хозяйка не дала договорить ему.
– Ох, Святые угодники…Можа и моего сыночку Гришеньку, хто приютить, приголубить? Как он родимый там горе мыкает?
– Воюет? – В чернильных глазах майора вспыхнула рыжим огнём командирская искра.
– Так же воть, как и ты, – она затрясла головой.
– А где? Какой фронт? – Магомед надломил хлеб.
– А шуть его знаеть…Давно не слал весточек. Живой ли нет?..
Материнское лицо её вдруг сморщилось, как печёное яблоко, и выцветшие глаза сразу затуманили слёзы. Корявые, перепутанные напруженными жилами руки, упали бурым узлом в чёрный подол домотканой юбки.
– Да будя вам убиваться, маманя, – отставляя ухват, встряла невестка. – Не один Гришка, подишь то, с немцем воюет…Вся страна поднялась на дыбы. Так ить, товарищ коммандер? – она, кусая губы мелкими зубами, горячо и бессовестно зыркнула на статного, красивого офицера. Обливаясь густым румянцем, качнулась всем телом к стене, поправляя платок.
– Цыть, хворостина бесстыжая! – с порогу заткнула её свекровь. – Ишь изъёрзалась, разхмявкалась кошка. Ты знай сына расти, да мужа в строгости жди. Молись, шоб живой, на своёных ногах возвернулся!
Глашка, темнея зрачками, в ответ лишь зло усмехнулась; розовея и дрожа дугами тёмных бровей, принялась у окна ожесточённо шинковать окатистый капустный кочан. Натянутая, как узда, раздражённая властью суровой свекрови, она яро частила кухонным тесаком, будто борзо отвечала: «Тебе старой карге уж ничерта не надо, акромя молитвы, сухарей да чая…А как же мне, молодой не топтаной, без казака так долго сносить, да тебя ядовиту гадюку терпеть? Уж ли, молодой не хотелось ласки? А-ай, пошто уж грех-то таить…Измаялась наша сестра по бабьему счастью, спасу нет…В станице одне старики да мальцы сопливые…С такими «пыжами» дюже не разохотишься…А страсть – зараза меж ляжек жжет, аж скулы сводить. То вы не знаете, маманя, как наши вдовы солдат на постое раскачивают?!