Страница 21 из 23
Да, огромные деньги, суперденьги во все времена решали в мире практически всё…Но даже они не могли помешать освободительной идее немецкого народа. Идеи социальной справедливости, уважения и равноправия. Древний инстинкт самосохранения нации вспыхнул в сердцах немцев. «Тупые тевтонцы» – стали стремительно пробуждаться, сбрасывая с себя вериги терпимости, толерантности и прочей талмудической схоластики, навязанной миру либеральными начётниками и демократическими двуликими буквоедами.
Да, «презренные баварские псы» просыпались, и щёлкая клыками, начинали искать, налитыми дикой яростью взглядами, – врагов.
Это прекрасно усвоили экстремисты всех мастей и калибров. Они сумели ловко – оперативно использовать в своих интересах остервенелую ярость народа, годами бесправия, накопившуюся в нём ненависть. Указать врагов нации и направить эту ненависть в нужное им русло, дав при этом немецкому обывателю, пусть и простые, зато «зажигательные» и «доходчивые» лозунги. Недаром Геббельс в ту пору беспрестанно повторял реплику из драмы Вольфганга Гетца: «Дай Ты нам Боже цели – безразлично какие!» А сам писал в повести «Михаэль»: «Не так важно, во что мы верим, важно, что мы верим. К чёрту условности старого, прогнившего мира. Нам нужен новый и новый железный порядок!»
Глава 7
14 августа 1942 года.
День выдался ясный, устойчиво солнечный, знойный. Ощутимо близкий дыбился фронт, пугающе и призывно он громыхал громами канонады тяжёлых орудий, как некое пульсирующее царство Зла.
Судорожно стягивавшиеся к Сталинграду армии обеих сторон, дышали предсмертной лихорадкой; спешно под страхом расстрела подвозились огромные поезда – обозы с боевыми припасами, продовольствием.
Армии многоруко тянулись к призрачным, желанным словам – «разгром», «победа», «виктория».
Армии по-разному вдохновляемые своими вождями: одни – понукаемые истерическими нацистскими призывами – криками фанатичного фюрера, зомбировано маршировали в июльско-августовском наступлении…Другие – взнузданные коммунистическими воззваниями мудрого отца всех народов к «братьям и сёстрам»…Пропитанные интернациональной яростью они одержимо рвались в бой свести счёты с жестоким врагом, предавшим их любимую Советскую Родину – огню и мечу, скверне и поруганию.
В обеих армиях, вызревшие: гнев, страх и отчаянье, лютость и злость – плавились и вскипали, как вода, раскалённая на огне свирепой ненависти, идеологической вражды и расового презрения…
На подступах к Сталинграду, в смертельной схватке – коммунизм и фашизм, – с неумолимостью рока открывали новый этап Второй Мировой войны. Битва титанов, людей и машин, непримиримых идей и амбиций лидеров двух супердержав, двух армий, разведок, спецслужб – продолжалась…
Миллионы людей, с той и другой стороны, подобно двум враждующим, разнородным пчелиным роям, на пределе своих человеческих возможностей, участвовали в этом противостоянии…
Миллиарды людей в Старом и Новом свете притихли, словно в гипнотическом трансе, судорожно ожидая развязки этой, ещё невиданной в истории Человечества по масштабам и технической мощи битвы народов. И, право, одному только Богу был известен исход сего грандиозного сражения.
* * *
…А здесь, (в трёх казачьих станицах, что по соседству, с царских времён вековали в верховьях Дона), 100-я дивизия нервно, как на шающих жаром углях, ждала пополнения. Стрелки жили скрытой тревогой, тщетно пытаясь насладиться временным затишьем, купаньем в реке, стиркой – штопкой завшивленного белья, починкой сапог, нехитрыми солдатскими харчами и сном…Их память безуспешно силилась зарубцевать огромные бреши потерь, зарастить тяготы, перенесённые на фронте…Напрасный труд! Сердце поневоле сжималось всякий раз в узел: увы, время, даже большое, длиною в жизнь, не способно поглотить память о боевых товарищах, погибших в этих прелестных – проклятых местах.
Меж тем, лето шло на убыль. В прифронтовой зоне на больших площадях, которые не успел пожечь – потравить фашист, стояли неубранные хлеба – горемыки, налитые тяжёлой янтарной бронзой, глаз не оторвёшь! Солдаты – выходцы из крестьян, чья трудовая жизнь сызмальства была связана с пашней и хлебным колосом, на силу могли удержать в узде близкие слёзы. Их сердца обливались кровью, взирая на оставленный врагом выжженный след. Уж кто-кто, а они с колыбели, с песнями – сказами матерей, впитали в себя любовь к трудовому, крестьянскому хлебу.
…Всходит копьеусая пшеница, изумрудной стрелой; через месяц другой длинноклювый, востроглазый грач хорониться в ней с головой, аки чернорясник в затворе, шиш увидишь; а она, пшеница – кормилица, набирается из земли соков да сил, покуда не выколосится; позже набрав стать, зацветёт, золотая пыль плотно покроет стройный колос; набухнет зерно, как бабья грудь, кормящая дитя, – пахучим и сладким молоком. Э-эх, в прежние времена выйдет хозяин в поле – дивная красота, не нарадуется. Случалось, конечно, что откуда ни возьмись, забредал в хлеба табун скота…Беда!
«Ах, чтоб вас холера свалила, гривастое семя…вместе с вашим пастухом – дурносопом!» Ископытят хвостатые, в пахоть затолочат грузную медь колосьев. Там, где валялся табун, – дюжие плешины примятого, потравленного хлеба…То горько, но по-житейски понятно, выпадает такая беда на крестьянскую долю…Но то, что низали крестьянские глаза здесь, не лезло ни в какие ворота…Дико и страшно было глядеть. Нет, ни круговины, ни сажени примятого хлеба, ни мысы залысин в жнивье…а многие сотни гектаров, напрочь выжженной земли, были изрыты воронками бомб и снарядов, варварски изрубцованы гусеницами многотонных танков и бронемашин, ископычены тысячами вражьих сапог и превращены в одну без конца и начала обугленную развалину…
– Сучьи выродки!..Ни себе, ни людям!..Испепелили, испоганили всё вокруг… – олютело, срамно матерились бойцы. Пусто т одичало, как на заброшенном, задубелом на солнце току было и на душах солдат, после увиденного…
Но Бог не без милости, на радость стариков – станичников, баб и детей, много колхозной пшеницы уцелело. По сему, по решению Военного Совета Юго-Восточного фронта незначительная часть войск в авральном режиме была направлена на срочную уборку урожая.
От 100-й дивизии, ожидавшей пополнения, в помощь донским хлеборобам тоже были выделены некоторые тыловые подразделения и одна батарея из 408-го отдельного истребительного противотанкового дивизиона.
Сказано-сделано. По холмистой степи, до сизой черты горизонта, копошились служивые. Мирно стрекотали, чечекали ножи косилок, бугрилась снопами скошенного хлеба степь. Передразнивая погонщиков подвод, свистели на лысоватых кургашах щекастые сурки.
* * *
Утром следующего дня, после встречи с комбатом, майор Танкаев поднялся чуть свет. С нутра воротило. В голове шумел вчерашний ядрёный хмель, путались разговоры, пересохшее горло, ей-ей казалось голенищем ялового сапога. «Твою мать…»
Цепляясь плечом за дверной косяк, по пояс голый, он вышел на баз. Почистил зубы золой, окунул несколько раз голову в кадку с холодной водой; поигрывая бицепсами, растёр рушником мускулистый торс, выглотал жадно полчерпака колодезной воды, как будто бы полегчало. Закурил, но сделав пару затяжек, выплюнул початую папиросу, злобно проследтв её скорый полёт. «Вот и пей с ним…»душа – мера». Э-эх шайтан ты…Арсэний Иванович-ч…» Во рту от выкуренного натощак табаку воняло припалённой козловой щетиной.
Он взялся натирать щёткой сапоги, как с высокого казачьего крыльца его окликнула бабка Аксинья.
– Чай, не слышишь, сынок? – её строгое, коричневое от загара, морщинистое лицо треснуло в едва приметной улыбке. – Айдате, поклюёте, что Бог послал.
Магомед не обращал внимания на дребезжащий голос старухи, продолжал в наклоне ваксить щёткой сапог, заступив одной ногой на нижнюю ступеньку крыльца, на смуглом лбу его чёрной спутанной гроздью прыгала чёлка.
– Ты глупой, аль контуженный? – багровея от нахлынувшего недовольства, крикнула хозяйка и сжала глянцевитую клюку, удерживая дрожавшую руку.