Страница 11 из 23
Магомед, обнимая, сдавливая руками, как железными обручами, плечи друга, насилу отвёл в сторону взбесившегося Арсения.
– Пойдём, пойдём к машине, дорогой. Ходу! Прибереги злость для боя. « Что делает с людьми война…» – подумал Танкаев.
Они шли к машине по заросшей бурьяном пашне, чуть спотыкаясь о комья чёрной спёкшейся земли. Оба майоры, в защитного цвета фуражках и гимнастёрках, с орденами и медалями на груди, в широких галифе, перетянутые ремнями, с офицерскими сумками на боку. Оба с лицами, скованными тяжёлым злым напряжением. Опередивший Арсения Ивановича, Магомед задержал шаг, заслышав его голос:
– Ну, упыри, дайте срок…посчитаемся – Воронов, близко придвинувшись к нему, горячо шепнул: – Не-ет, Миша…Нет, дорогой, это будет не ваша горская месть. Месть, понимаешь ли, это вредное, эгоистичное, мелкособственническое чувство…Чуждое нашему трудовому, советскому человеку. Это будет – народное возмездие! Так-то вот, пр-равое дело! Это я тебе, как коммунист коммунисту, понял меня? То-то…Ничего-о, отыграемся! Пусть фриц не тужит…Знаешь, ведь, как аукнется, так и откликнется! Не одним им, гитлеровским выкормышам, наши шкуры дубить! Вот погоди мальца, друг, перешибём им хребет в Сталинграде, повырываем яйца, клыки и когти…И вот тогда жахнем! Погоним их б…й поганых с нашей земли! Уяснил? – комбат лицом к лицу столкнулся с Танкаевым. – Или ещё сказать?
Магомед поймал его за рукав, убеждённо ответил:
– Я услышал тебя, брат. Клянусь хлебом, хорошо сказал! Как надо сказал, как коммунист…Но мэсть, не трогай, комбат, нэ надо. Мэсть тоже хорошо. Так адат велит. Кровь за кровь – гласит проповедь Кавказа. Вах! Это проповедь в камне – закон гор. Так жили наши почитаемые отцы и деды. Так жили их почитаемые деды и отцы.
– …Ну, ладно, ладно, – Арсений Иванович примирительно махнул рукой. – О чём мы…теперь? Прикончим покуда эту историю, добро?
Они подошли, к нетерпеливо урчавшему «виллису».
– Садись. Садись, дорогой, счастливо выдохнул Воронов.
– Здравия желаю! – улыбчивый водитель проворно отдал честь подошедшему майору Танкаеву, распахнул перед ним заднюю дверцу «американца».
– Валерка, – плюхаясь на переднее сиденье, обратился комбат, – в нашем арсенале спирт не перевёлся ещё?
– Никак нет. Есть и трофейный шнапс. Берлинский шоколад, сигареты.
– Цыц, болобол! – шутливо прикрикнул на водителя Воронов. – Ты все то…военные тайны не выдавай, дурень! Ха-ха-а…Вот и ходи опосля с такими в разведку…
– Шикуешь, Арсений Иванович? – весело улыбаясь и, утирая изогнутую выпрядь губ краем носового платка, прищурил один глаз Магомед.
– Да есть чутка. Разжились вот…как немца вытряхнули отсюда. Не успели сволочи всё со склада вывезти. Хорошо живут фрицы. Жируют гады, ровно не на войне…Ну, а ты, что уши лопухами развесил, Горохов? – комбат метнул на него строгий взгляд. – скажи на милость, ухо за рулём выросло! Не видишь, боевого друга встретил? Ты вот, что…Сразу по приезду, организуй всё по быстрому.
– Так точно. Сварганим, товарищ майор, – споро воткнул передачу и радушно осклабился Горохов.
– Бравушки! – Воронов захлопнул пробитую немецкой автоматной очередью дверцу. – А теперь жми по газам, дуй до наших «графских хором», Горохов.
– Есть, товарищ майор. С ветерком.
Машина вздрогнула бортами и, подпрыгивая на ухабах, словно принюхиваясь к земле, объезжая воронки, круто вырулила на большак и скрылась в перистых пластах непроглядной пыли.
* * *
– …значит, из госпиталя?
– Оттуда, товарищ комбат.
– Так зачем ты, глупой, удрал из него? Ах, ты горе… – сокрушённо покачал головой Арсений Иванович. – Тебе же надо было, как следует вылечиться., Михаил. У тебя. Помню, ранение в лёгкое, так?
– Да как же я буду валяться на койке, когда война?! Вы тут…Наш полк в тяжёлом положении…А я буду бока нагуливать? Нэт! – Магомед возмущённо округляя, как армейские пуговицы, орлиные глаза, ответил, берясь за солдатскую кружку: – Я воин, брат. Нэ мог я там оставаться. Чэстно и ясно скажу…Вэришь, боялся, что полк наш бэз меня расформируют…где потом вас искать? Нас же осталось то…после Чижовки, кот наплакал.
– Это так… – мрачно согласился Воронов.
– Вот и я о том. Нэ выдержал и вернулся. Чтоб вместе фашистов бить!
Вэрно, Арсений Иванович?
– Давай за твою верность и выпьем, Михаил! – Арсений повернул широколобое, открытое лицо к новоиспечённому майору, сидевшему напротив за круглым столом.
Глядя на его мужественное, красивое в своей кавказской суровости лицо, отогнал негожие мысли о смерти, но что-то тревожно-враждебное, против его воли, вновь шевельнулось в его груди, больно кольнуло сердце.
– Ты чего так глядишь, брат? На мне узоров нет. Соскучился, что ли? – Магомед испытал замешательство под его внимательным взглядом.
– А, как ты, думал? Ну, давай, будем!
Они опрокинули кружки.
– Эх, крепка зараза-а! – Воронов крякнул, сырея белками глаз.
– Как Совэтская власть! Как слово товарища Сталина! – Магомед обтёр губы тылом ладони с такой тщательностью, как будто ему хотелось уничтожить и след своей позорной уступчивости – касательно выпитого.
– Что, вера мусульманская поперёк горла встала? – дружески усмехнулся комбат, жась в улыбке. Уж кто-кто, а он, больше года знавший Танкаева, прошедший с ним бок о бок не одну сотню огненных фронтовых вёрст, побывавший вместе с ним в зубах самой смерти хорошо знал…Магомед Танкаевич, высокий, широкоплечий горец, всегда вспыхивал факелом и спорил ожесточённо, если разговор касался достоинства – чести Кавказа, особенно Дагестана. Всосались с молоком матери и проросли сквозь каменную клетку его крепкого, как булат, тела горские, аварские традиции и устои. Он до мозга костей любил свой Дагестан, свою Аварию, свой Гидатль, свой родной аул Ураду. Везде и всюду старался соблюдать традиции горцев, если того требовала и заслуживала ситуация., обрушивался на обидчика, сверкая выпуклыми горячими, как огонь, очами.
Но право дело, это не были «бездумные, оголтелые всполохи горластого, базарного землячества», так сказать «слепого, бешенного зова горской души и клокочущей крови».
Праведный гнев и суровое командирское наказание могли быть равно обрушены и на горца из любого рода и племени, если только в нём гнездилась причина не исполнения приказа, нарушения воинской дисциплины или священного окопного братства.
Арсений искренне дорожил их фронтовой дружбой, которая не раз и не два прошла проверку «на вшивость» в жестоких боях, где у героя есть только одно лицо, а у труса – как блох на собаке…И эта неподкупная духовная позиция, эта бескомпромиссная ратная справедливость, эта врождённая порядочность, честность невольно завоёвывали сердца окружавших, знавших его по делам и поступкам людей, будь то начальство дивизии или его подчинённые.
Однако, при всей его жестокой, очень строгогой требовательности по службе, Танкаев был совершенно другим вне её рамок. На привалах, за линией фронта или просто в перерывах между боями, когда солдаты у походных кухонь давали послабку нервам, оттаивали сердцами; когда над касками и пилотками плыл голубой дымок самокруток и папирос, звучал трофейный патефон или гармошка, его ровно кто-то подменял. Был он очень общительным и весёлым собеседником, опять же: хоть с офицерами, хоть с рядовыми стрелками. При сём был остёр на язык, любил поискрить горским юмором, а уж как в круге, под плеск ладоней жёг лезгинку! Вах! И впрямь – порох с перцем. Настоящий джигит. Истинный сын гор. Орел, да и только!
Много интересного и поучительного можно было у него подчеркнуть. И бойцы, крепко любившие и уважавшие своего храброго «Абрека» в задушевных беседах с ним, бойко черпали эти познания, ей-ей, как кашу ложкой из солдатского котелка.
Бывалым ветеранам особенно нравилось в нём безупречная личная дисциплинированность – всё лыко в строку. Каждая пуля в цель. В делах военных, он не любил «толочь воду в ступе», всегда был, по-армейски точен и строг, как винтовочный выстрел.