Ларец

– Чтобы быть красивой, надобно страдать, – Роскоф словно бы угадал недовольство Нелли.

– Ну и уходи отсюда, нам мерить сейчас, – надулась она.

Примерка заняла куда больше времени, чем думалось. Быть может, оттого, что ни Катя, ни Параша сроду не прислуживали даже Елизавете Федоровне, которая одевалась много скромней. До летнего бала у Венедиктова, билеты на какой прислала неведомая княгиня Китоврасова, оставалось три дни. Нелли училась ходить на каблуках и обмахиваться веером. Осталось два дни. Пришел куафер, Сила Еремеев, слывший в большей моде, нежели французские умельцы. Вот уж воистину сапожник всегда босой! Сила Еремеев оказался лыс, словно биллиардовый шарик, и нимало не тщился скрыть сего печального обстоятельства париком.

– Благодарите Их Сиятельство, что наистрожайше велела идти к Вам не ране сегодняшнего дни, юная барышня, – приговаривал он, вертясь вокруг Нелли, жмурившейся из-за рисовой муки. – Одну лишь ночку просидеть в креслах невелик труд. Которые барышни без протекции, так тех я еще позавчера чесал. Что сделаешь, в один день до всех руки-то не дойдут, у меня их всего две!

Голос куафера журчал в темноте, а щека либо темя то и дело ощущали приближающийся жар – Нелли боялась шелохнуться. Нестерпимо щекотал ноздри запах паленого. Нет уж, никогда Нелли не станет так мучить бедные волоса, когда вправду станет взрослой!

Ночь перед балом оборотилась сущим кошмаром. Ни одной мысли о Венедиктове не нашлось места в тяжелой, невыносимо тяжелой голове, которую Параша и Катя бережно устроили на спинке высокого кресла, так, чтобы на нее и пришлась тяжесть куафюры в добрых полпуда весом. И все ж мученье вышло невыносимое. Господи, как-то эту напасть целый вечер таскать да еще шеи не гнуть?!

Накладных локонов Неллиного цвету у куафера не нашлось, к великому достойного умельца огорчению. Оно и к лучшему – чужими волосами Нелли брезговала. Зато уж ее собственные он начесал и до невозможности разукрасил лентами и блондами. Немало недовольства вызвало у Силы Еремеева тяжелое украшение, предложенное для того, чтобы вплести его в куафюру. Уж как сетовал бедняга, что такое теперь не носят, прежде, чем покорился. Однако ж на прическу без странной цепи со змеями упрямая мадемуазель никак не соглашалась.

Премудрое сооружение распирал кверху китовый ус – такой упругий, что ныли корни волос. Невольно вспомнилось рассказанное как-то по дороге отцом Модестом: в юных летах Государь Алексей Михайлович пожелал жениться на бедной дворянке Ефимии Всеволодской, ради коей отверг дочерей знатнейших московских бояр. Была юная Ефимия из-под городка Касимова красоты сказочной, ни одна девица на Москве не могла с нею равняться. Но приближенные бояре, сватавшие вьюноше Государю Марию дочь Милославскую, сговорились щастия его не допустить. И перед свадьбою подкупленная прислужница так туго заплела Ефимии косы, что девица упала без чувств прямо в храме. И царскую невесту ославили больною падучей болезнью. Ничего не смог Государь поделать, Ефимия отправилась в дальнюю ссылку. Вот и женился Алексей Михайлович, как хотели бояре, на Милославской. После уж, овдовев, взял Государь Настасью Нарышкину, что родила Великого Петра. А были б дети от Ефимии Всеволодской, так и Петра б не было, от большой любви дети живучие родятся, вздыхал отец Модест. Тут Нелли уж переставала понимать. Все, кому привыкла она верить с младенчества, пришли б в ужас от одной мысли, что Государя Петра Алексеевича могло и вовсе не родиться на свет. О чем же тут сокрушаться?

Однако ж бедную Ефимию было жалко, в особенности теперь, когда так мучительно приливала кровь к голове у самое Нелли. Ей-то небось во много раз больней было!

Темнота таяла потихоньку, будто кто-то подливал воды в чернила. Малютка-негритяночка то выглядывала из-за вороха одежды, сваленной на стульях, то пряталась под столом. Впрочем, ее присутствию удивляться теперь не приходилось.

Только когда небо сделалось вовсе прозрачным, Нелли удалось задремать. Но не успела она смежить веки, так ей, во всяком случае, показалось, как Параша начала тормошить, пробуждая. Белые занавески на окнах были уж полны сияющего полуденного солнца.

– Я уж и не стала тебя раньше-то тревожить, касатка, – Параша поставила перед Нелли большую чашку дымящегося кофею. – Выспаться надобно было, до петухов вить тебе плясать у окаянца.

– Оно самое, что до петухов, – Нелли сдула противную молочную пенку. – Только едва ль Венедиктов от одного только их крика пропадет.

Параша прыснула.

– А до петухов-то я и сегодни не спала, – пожаловалась Нелли. – Все с башней с этой Вавилонской маялась. А еще сутки ее таскать на голове-то!

– Не говори, жалко тебя, – Параша сокрушенно вздохнула. – Еще вить талью затягивать да личико марать.

– Ох, – Нелли поморщилась. – Давай хоть поем чего, покуда не размалевана.

Запасенные заране стклянки с золочеными пробками, одна круглая, поболе, другая граненая, поменьше, были полны доверху. Заглядывая в зеркальце, удерживамое Катей, Нелли, зачерпывая перстами, провела по лицу полоску чем-то подозрительно похожим на белую глину. Глина тут же высыхала, противно стягивая кожу.

– Наша-то барыня, Елизавета Федоровна, отродясь не белилась, – вздохнула Параша. – Впору детишкам на Маслену так баловаться.

Наконец мучения Нелли подошли к концу. Из зеркала выглядывала теперь мелкая телесным сложением, но несомненно взрослая дама с тальей в рюмочку и огромной из-за высоко поднятых локонов головою. Нелли Венедиктов не узнает, ей и самой трудно себя признать! Однако ж как вывернутся до поры Филипп и отец Модест?

Оба вышли из положения по-веницейски – серебряный парчовый камзол отца Модеста и лиловый атласный наряд Роскофа дополняли шелковые полумаски. Что ж, по вечернему времени позволительно.

– Так вот ты какая станешь, когда вырастешь! – воскликнул Филипп: глаза его весело сверкнули в прорезях черного шелка.

– В жизни не вырасту в этакую дурацкую куклу! – возразила Нелли недовольно.

Все тот же кучер сидел уж на козлах и показался вдруг Нелли похож на монаха, мельком виденного в Новгороде, давно, минувшей осенью.

– Не жил ли наш нынешний возница в дому купца Микитина в другом наряде? – спросила она, когда колеса кареты застучали по ухабистой мостовой.

– Хороша у тебя память на лица, – отозвался отец Модест с неодобрением. – Но сего человека лучше позабудь, тебе с ним никогда не водить знакомства.

– Отчего так? – Нелли обернулась в заднее оконце: Параша, бежавшая вослед, махая рукой, уже отстала. – Вы же, отче, со мною хороши.

– Сей – монах из ордена Безликих, – ответил отец Модест тихо. – Его обет иной и дела также иные, нежели мои. Но довольно о том.

Мрачноватый дом в мавританско-готическом штиле, только что отстроенный, казался старым: очень уж мрачны были красно-кирпичные стены в белых кружевах лепнины.

Экипажи теснились у парадного подъезда, освещенного яркими фонарями, перед коими отступала и без того светлая июньская ночь.

– Племянница… племянница господина Венедиктова, молодая

Гамаюнова… – вполголоса говорил один из разряженных в пух и прах гостей другому, вылезая из кареты. Нелли навострила уши. – Внезапный недуг, уж говорили, что отменят бал. Кому ж принимать дам?

– Однако ж хозяйка нашлась?

– И вовсе отдаленная родственница, как бишь… Забыл. А что сделать, уж не отменишь. Столько званных…

– Жалею о Гамаюновой, прелестнейшая девица. Ласкаюсь, у ней не оспа, ничто не безобразит женского лица хуже оспин.

– Но не станем и хаять заране новую хозяйку, ну как и она хороша?

– Ты все о своем…

Молодые люди, хохоча, скрылись в дверях. Поднимаясь за ними следом по ступеням, Нелли чувствовала себя каким-то ожившим колоколом. Тугие прутья, растянувшие атлас, словно бы отделяли ее от собственных вовсе невидимых ног. Еще немного, и рука какого-нибудь великана подымет ее с земли, ухватив за жесткую талью, и ноги зазвенят изнутри о подол, мотаясь, словно язык. Экая глупость лезет в голову!