Змей и жемчужина

Я сверху вниз всмотрелась в его лицо — его тёмные глаза впали, кожа под ними посерела.

— Вы действительно выглядите усталым, — нехотя признала я.

— Когда Папы умирают, это прибавляет работы всем. А поскольку, когда он умрёт, созывать конклав придётся мне, на меня обрушивается водопад взяток. Хотите изумрудный браслет? Только вчера мне подсунул его под тарелку кардинал Пикколомини. Само собой, он хочет купить мой голос при выборах нового Папы. Они все хотят одного и того же. Кардинал делла Ровере готов заколоть меня кинжалом только лишь за то, что я кивал, когда кардинал Карафа что-то шептал мне на ухо. Я стараюсь кивать как можно чаще, потому что досадить делла Ровере для меня — одно из главных удовольствий в жизни.

— А разве вы сами не хотите стать Папой? — спросила я, глядя на его лицо. — Я думала, все кардиналы этого хотят.

— Только не я, — весело сказал он. — Папа, который обожает своих незаконнорождённых детей и совращает золотоволосых новобрачных? Боже упаси!

— Но у пап могут быть незаконнорождённые дети. — Я знала все сплетни. — У Папы Иннокентия их двое.

— На самом деле их у него шестнадцать.

По-видимому, всё-таки не все сплетни.

— Однако у него нет любовницы, — отпарировала я. — Во всяком случае, после того, как его избрали. Папе всё же нужно поддерживать своё реноме.

— Ну, вот, видите? Зачем тогда становиться Папой? — Кардинал Борджиа зевнул. — Уж я этого точно не хочу.

— Лжец. На самом деле вы хотите стать Папой, так зачем же вы преследуете меня? Вам всё равно пришлось бы меня бросить, и что бы тогда со мною сталось? — Я знала, что бы на это ответила моя мать, не говоря уже о моём духовнике. — Если я отдам вам свою добродетель, то попаду в ад.

— Девочка моя, вовсе нет. Как вы думаете, для чего существует исповедь? Ну же, ответьте мне.

Я вздохнула.

— На исповеди мы сознаемся в наших грехах, чтобы покаяться в них.

— Верно. — Он, не вставая с травы, перекрестился. — Но на самом деле из-за нескольких плотских грехов не стоит бояться адского пламени, Джулия Фарнезе.

— Меня учили по-другому!

— Если бы Бог в самом деле возражал против моего выводка красивых детей или против моей всесокрушающей страсти к вам, — с этими словами он поднял руку и провёл пальцем по моей щеке, — разве бы он возвысил бы меня до звания одного из своих святейших кардиналов? Нет. Он просто убил бы меня ударом молнии или, по крайней мере, наслал бы на меня чуму.

Я нахмурилась, уклоняясь от руки на моей щеке.

— Вы всё извращаете.

— Вовсе нет. Я просто объясняю вам, что, когда речь идёт о плотских грехах, адское пламя не столь уж неизбежно, как матери любят внушать своим дочерям. — Он лениво приподнялся с моих колен. — Позвольте мне просветить вас.

— Не могли бы вы делать это, держа свои руки при себе? — Я стукнула его по руке, когда он вытаскивал из моих волос розовый бутон.

Он не обратил на это никакого внимания.

— Главное, моя девочка, — это не сам грех, а следующее за ним покаяние. Я мог бы уложить вас к себе в постель и продержать там весь день — почему бы не заняться этим нынче же, после обеда? Что, нет? Ну что ж — а перед тем как уйти, я бы мог бы отпустить вам весь этот грех. Всего и надо будет прочесть несколько покаянных молитв.

— Нескольких Miserere[48] недостаточно, чтобы искупить грех блуда. — Мой духовник был бы в этом вопросе совершенно непреклонен.

— Отчего же? — Кардинал Борджиа глубоко вдохнул аромат моей розы. — Мне от Бога даны полномочия утверждать, что этого достаточно.

— А как насчёт вашей собственной епитимьи? Не похоже, чтобы вы о чём-либо сожалеете.

— Разумеется, я сожалею. — Его голос звучал серьёзно. — Я глубоко сожалею, что не могу насладиться вашими прелестями в качестве вашего законного супруга. И, дабы искупить эти грехи: похоть, зависть и, наконец, я надеюсь, блуд, — я прочту покаянную молитву и пожертвую денег в пользу бедных за каждый подаренный вами поцелуй. — Он взял мою руку и быстро её поцеловал. — Вот видите? Я получил свой поцелуй, моя душа очищена, а бедняки сделаются богаче.

— Это не настоящее покаяние.

— Отчего же? Моя дорогая девочка, Бог сделал нас несовершенными. Поэтому он также сотворил лазейки, дабы у него был предлог нас прощать.

Я попыталась было найти трещину в его рассуждениях, но тут ко мне подбежала Лукреция с подолом, полным фиалок и маргариток.

— Мадонна Джулия, вы сплетёте мне венок?

— Разумеется. — Я взяла пригоршню фиалок и, радуясь возможности отвлечься, принялась сплетать их стебельки в венок. Мне больше не хотелось говорить о сомнительных лазейках в Божьей снисходительности, и кардинал тоже не стал продолжать эту тему. Он только выглядел позабавленным и, лениво, одним пальцем поманив к себе свою дочь, шепнул ей что-то на ухо по-каталонски. Она захихикала и убежала, а он снова положил голову мне на колени.

— Прекратите, — сказала я.

— Сейчас, — отвечал он, накручивая на палец прядь моих волос. Его собственная шевелюра была очень чёрной, без единого седого волоса.

Продолжая хихикать, возвратилась Лукреция и вложила что-то в руку отца; он тут же спрятал это в рукаве.

— Вы сплели мне венок, мадонна Джулия? — спросила она меня, кружась в вихре голубых юбок.

— Вот. — Я надела на её головку венок из фиалок и маргариток и улыбнулась, глядя, как она, делая пируэты, отходит к фонтану.

— Мадонна Адриана сказала, что нынче во второй половине дня, после того как я сделаю свои латинские упражнения и позанимаюсь танцами, я могу подставить волосы солнцу. — Она встала на цыпочки, наклонившись над фонтаном, чтобы посмотреть на своё отражение в воде. — Вы ведь посидите со мною, да?

— Да, — неожиданно для себя сказала я. — Если хочешь, всю вторую половину дня.

— Жаль, что я не могу посидеть с вами. — Кардинал поднялся с травы, отряхивая свои алые одежды. — Но боюсь, меня ждут у постели Папы. Он становится раздражительным, если рядом с ним никого нет, когда он выпивает свой послеполуденный кубок крови.

— Крови? — не веря своим ушам, переспросила я.

— Да, он выпивает немного крови каждый день. Полученной из вен юношей-девственников — какой-то шарлатан сказал ему, что это восстанавливает силы. Если бы на его месте был я, я бы просто покаялся перед Богом в своих грехах и умер. — Кардинал Борджиа наклонился и поцеловал дочь в белокурую головку. — Ну, иди, малышка, иди. Вряд ли тебе надо и дальше совершенствовать своё умение танцевать, а вот латинские глаголы точно надо бы подучить. Если ты сможешь к завтрашнему дню перевести мне страницу писем Цицерона и прочитать её с хорошим произношением, я велю сшить тебе новое платье для твоего портрета для дона Гаспаре.

Лукреция ещё раз присела в реверансе и побежала к своим учителям. Я встала, чтобы последовать за нею, но кардинал, взяв двумя пальцами за моё запястье, остановил меня.

— Мне бы хотелось заказать также и ваш портрет, Джулия.

— В образе Пресвятой Девы? — Я вздёрнула брови. — И когда это я позволила вам называть меня по имени?

— Нет, не в образе Пресвятой Девы, — молвил он, оставляя без внимания мой второй вопрос, меж тем как его пальцы обвили моё запястье. — И не в образе Деметры. Я думаю, что из вас, пожалуй, получится лучшая Персефона, чем из моей дочери.

— В самом деле? — Моё образование ограничивалось обычными предметами: вышиванием, танцами, выработкой красивого почерка, арифметикой, потребной для ведения расходных книг, и как раз столькими стихами Данте, чтобы снабдить меня остроумными цитатами для разных случаев жизни. Никто никогда не требовал от меня переводить Цицерона; мне преподали лишь ровно столько латыни, чтобы я могла читать молитвы. Однако Сандро и другие мои братья постигали латынь и древнегреческий под руководством худого, похожего на лысую цаплю учителя древних языков и классической литературы, и моя матушка позволяла мне сидеть на их уроках с моим вышиванием, поскольку это не давало мне проказить. В основном я занималась тем, что корчила рожи Сандро и безнадёжно портила своё вышивание, но кое-чему я всё-таки научилась. Греческие глаголы и латинские склонения в одно ухо влетали, а из другого вылетали, но мне очень нравились истории про древних богов и их бесчисленные любовные похождения. — Если я Персефона, — продолжила я, — то кем же это делает вас, ваше высокопреосвященство? Царём подземного мира, который меня похитил и удерживал у себя против моей воли? Могу ли я теперь есть гранаты, или же их зёрнышки заставят меня, как Персефону, навеки остаться здесь?

48

Miserere — начальные слова 51-го псалма «Помилуй мя, Боже» (лат.).