Змей и жемчужина

А может, я бы просто лишилась чувств.

— Кармелина! — послышался из кухни рёв Марко. — Где ты там, кузина, почему не работаешь? Этот инжир сам себя не нафарширует!

— Иду, маэстро, — отозвалась я и поспешно сменила запачканный передник на чистый. Руку я осторожно завернула в свой самый лучший платок и положила на дно сундука. — Это, конечно, хуже, чем ковчег из серебра и горного хрусталя, — сказала я вслух, поднимаясь с колен, — но ты никогда и никому не будешь так нужна, как мне.

Я перекрестилась и быстро выбежала из моей каморки, пахнущей оливковым маслом. Я была воровкой и осквернительницей церкви и, вероятно, однажды попаду в ад, но Марко был прав. Инжир для мадонны Джулии сам себя не нафарширует.

ГЛАВА 4

Меч Господень опустится молниеносно

и скоро.

ЛЕОНЕЛЛО

Постоялый двор «Смоква» стоял на одну или две ступеньки выше, чем те заведения, в которых я обычно зарабатывал на жизнь. Служанки здесь были одеты в опрятные платья и чистые передники и чаще всего принимали негодующий вид, если, после того как они приносили напитки, клиенты хлопали их по бёдрам. Вина были тоньше, свечи были восковые, а не чадящие сальные. Установленные на козлах столы не шатались и были чисто вымыты, и в толпе покрытых дорожной пылью паломников и обычных для любой таверны игроков чаще попадались одетые в бархат юнцы, сбежавшие от своих наставников ради толики шумного веселья среди простонародья и игры в карты. Чтобы не отличаться от остальных завсегдатаев трактира, я купил себе новую рубашку, почистил сапоги, вынул из сундука, что стоял в изножье моей койки, редко мною надеваемый выцветший бархатный берет, а на свои короткие пальцы нацепил несколько колец, не серебряных, но выглядящих как серебро, и на протяжении трёх недель каждый вечер ходил в «Смокву», играя в кости, зару и прочие азартные игры, которые обычно презирал. Я заказывал кружку вина для себя, притворялся, что пью, покупал выпивку для своих партнёров по игре, смотрел, как они осушают свои кружки до дна, и всё это время держал ухо востро.

Требуется некоторая ловкость, чтобы задавать вопросы во время игры в карты. Надо начинать расспросы, когда вино уже развязало твоим партнёрам языки, но до того, как оно окончательно замутило их рассудок; после того, как карты розданы, но до того, как начнётся напряжение финальной стадии игры. Мужчины говорят охотнее всего, когда они у тебя выигрывают, и я провёл три недели, проигрывая свои деньги и стискивая зубы, когда мои противники в игре откалывали шуточки по поводу того, что кому не хватает роста, недостаёт и везения.

Моё сердце подпрыгнуло в груди в тот вечер, когда я впервые увидел в «Смокве» человека с вышитым на его ливрее быком, а во время шумной игры в зару я выяснил, что он слуга кардинала Борджиа. Но потом в трактир вошли ещё трое охранников с быком Борджиа на груди, и за тот вечер и следующий я узнал, что все они прибыли в Рим слишком недавно, чтобы среди них был тот, кого я разыскивал. Их наняли в сельской местности только на прошлой неделе, чтобы они охраняли палаццо Борджиа и палаццо Монтеджордано, где кардинал — что не являлось тайной — держал своих незаконнорождённых детей. По всему Риму церковники и знать нанимали всё больше охраны. Папа Иннокентий дышал на ладан; по последним слухам, он вот-вот должен был умереть, и все знали, что стоит ему испустить дух, как город погрузится в хаос беспорядков.

«И всё же — именно так и был одет тот охранник, — сказала, коротко кивнув, служанка с суровым лицом, когда я показал ей сделанный мною набросок ливреи Борджиа с её красным быком. — Я вас спрашиваю: разве такой герб годится для служителя Господа? С такой-то эмблемой ни в жисть не быть ему новым Папой. Сейчас больше всего шансов у кардинала Пикколомини. Или у кардинала Сфорца...»

Мне было совершенно наплевать, кто будет носить папскую тиару после того, как бедный страдающий одышкой Папа Иннокентий отдаст концы, однако в последующие вечера я хорошенько напоил многих охранников Борджиа на постоялом дворе «Смоква», всякий раз говоря:

— Ну, хоть намекни, уж ты-то должен знать, за кого будет голосовать кардинал, ведь ты же служишь в его доме! — А потом на свет Божий появлялась моя колода карт, а потом монеты и вопросы.

Через три недели я-таки его нашёл. Крупный детина с весёлой уродливой физиономией, в рубашке с распущенными завязками, чтобы хоть немного охладиться в душном зное, который не ослабевал даже ночью, так что на лбу и висках моего нового знакомца выступили капли пота. Я весь вечер постоянно ему проигрывал, и проиграл достаточно, чтобы он смотрел на меня вполне доброжелательно и дружелюбно, и когда я сдал ему и следующую партию, он покачал головой и предложил купить мне кружку вина.

— Мне всегда казалось, что коротышкам вроде тебя должно везти больше, чем нам, остальным, — заметил он, жестом подзывая служанку. — Если у карлика имеется такой же запас удачи, как и у человека обычного роста, то он, как я понимаю, должен быть просто создан для игры в примьеру.

Я уныло покачал головой, сбросив свои карты, которые были так хороши, что, озаботься я тем, чтобы правильно их разыграть, я бы сорвал банк.

— Мне никогда не везло, приятель.

— Никколо, — сказал он. — Я выиграл достаточно твоих денег, чтобы взамен хотя бы назвать тебе своё имя. И купить тебе выпивку.

Трактирная подавальщица с раздражённым лицом с шумом почти что швырнула на стол мою кружку и сделалась ещё более сердитой, когда я послал ей воздушный поцелуй.

— Лицо у этой девицы что уксус, — заметил я, свистнув ей вслед. — Вчера вечером здесь была другая, темноволосая, хорошенькая, как ангелочек. Я надеялся увидеть её и сегодня. — Я подмигнул. — Я ей понравился.

— Тогда хорошо, что нынче её тут нет, приятель. — И охранник Никколо откинулся назад на своём стуле и гордо хлопнул себя по красующемуся на его груди вышитому быку Борджиа. — Всем девушкам больше всего нравятся мужчины в форме.

— Ты недооцениваешь женское любопытство. — Я показал рукою на свой выпуклый лоб, потом на широкую грудь и, наконец, на короткие, не достающие до пола ноги. — Девушка видит всё это, и ей хочется увидеть больше. Знаешь, сколько у меня их было? Я мог бы пересечь Рим из конца в конец, перепрыгивая из одной постели, где я побывал, в другую и ни разу не коснувшись ногой земли.

— Брось заливать, — фыркнул Никколо, но на его лице появился интерес. Большинству мужчин это интересно — низменное любопытство свойственно не только женщинам. Мужчины смотрят на меня и втайне гадают, как мужчина моего роста может исполнить детородную функцию. В самых злачных трущобах Рима иногда можно увидеть представления, в которых карлик совокупляется с карлицей перед публикой, которая заплатила хорошие деньги, чтобы это понаблюдать.

— Разумеется, когда женщина переспала с карликом, ни за что не угадаешь, что ещё ей может понравиться. — Я ещё глотнул вина, пролив часть его на стол. — Была у меня одна женщина...

И я рассказал одну из наиболее похабных историй из моего арсенала, и неважно, что она произошла не со мной — я слышал её от одного венецианского матроса, у которого рот был как сточная канава. Охранник Никколо расхохотался и в ответ рассказал собственную историю, которая показалась мне такой же неправдоподобной, как и моя, и мы заказали ещё выпивки, и по мере того как вечер за окнами делался всё темнее, в трактире становилось всё более сумрачно и шумно, мы с Никколо понизили голоса и заговорили совсем доверительно.

— А ещё была одна девушка, которой нравилось, когда её связывали, — невнятно прошептал я. Я выливал треть своего вина на пол для вертящихся под ногами собак всякий раз, когда Никколо выходил помочиться, и почти ничего не выпил, но мне было не впервой играть роль пьяного. — Точно тебе говорю, она хотела, чтобы я привязывал её руки, как у Христа на распятии. Она говорила, что это напоминает ей о его безграничных страданиях. — Я показал, как, вытянув руки в стороны, не только как у единственного Сына Божия на кресте, но и как у Анны, распятой на том кухонном столе, — и рука Никколо, как раз подносившая кружку ко рту, застыла.

39

Савонарола, Джироламо (1452—1498) — настоятель доминиканского монастыря во Флоренции. Выступал против тирании правителя Флоренции Лоренцо Медичи и Папы, обличал папство, призывал церковь к аскетизму, осуждал гуманистическое искусство. Казнён как еретик.